Он сделал заказ, а потом запихал в рот по очереди около дюжины свекольного цвета яиц.
– Пока в барах подают маринованные яйца, – изрек он, облизывая пальцы, – есть повод надеяться.
Когда официантка объявила о закрытии, Кливленд сообщил, что тут недалеко дом его отца и что он поедет ночевать туда, чтобы не тащиться к себе через весь город.
– Автобусы уже не ходят, – заключил он. – А до твоего дома пешим ходом добираться не меньше часа. Почему бы тебе не переночевать со мной? Ты можешь лечь на первом этаже. Тебе понравится: там бывает жутко.
Прежде чем совершить самоубийство, когда Кливленду Арнингу было семнадцать лет, его хохотушка мать научила сына шутить и высмеивать. Его высокий худой отец носил козлиную бородку и длинные бакенбарды, которые поднимались прямо до лысоватых висков. Отца также звали Кливленд, и хотя у него тоже имелись свои жутковатые представления о том, что может послужить поводом для шутки, смеялся он редко, главным образом в уединении своего кабинета. Сидя на кухне, Кливленд и его мать прислушивались к умопомрачительным раскатам отцовского смеха, доносящимся из-за дубовой двери. Какую бы смешную историю Кливленд ни рассказывал в тот миг матери, слова тут же умирали на языке. Они молча жевали, молча ставили гремящие тарелки в раковину и расходились по своим комнатам. Кливленд-старший был психиатром.
Сейчас я понимаю, что Кливленд почти ничего не рассказывал о своем детстве. Только раз упомянул, что какое-то время провел в деревне, к северо-западу от Питтсбурга, и обронил лишь, что часто попадал в неприятности. Бармен, работавший в одном из любимых заведений Кливленда, когда-то давно жил в деревне по соседству с ним.
– Это Чарли, – сказал Кливленд, когда знакомил нас. – Его родители запретили мне переступать порог своего дома.
Не зная почти ничего о семействе Арнинг, я проникся отчетливым ощущением, что оно престранное: молчаливый извращенец отец, приводивший домой любовников: нервная, болезненно худая мать, которая была музыкальна и, сколько могла, боролась с тайной страстью мужа; Кливленд, умный, неистовый, к двенадцати годам уже считавший себя «пропащим и диким», и его сестра Анна, малявка, мишень для насмешек брата и его первая поклонница.
Я был в его доме всего один раз. Ночевал на диване на первом этаже. И все же за те десять минут, что я, оставшись один, осваивался посреди сумрачного пространства в три часа ночи, когда тишину нарушало только урчание воды, спущенной Кливлендом в туалете где-то в глубине огромного дома, я почуял беду, ощутил на себе гнет этого места.
Дом был обставлен дорогой антикварной мебелью, которая на ощупь казалась холодной, несмотря на июньскую жару. Огромные напольные часы, кресла с изумительной резьбой на подлокотниках, старинные зловещие атрибуты медицинской профессии и ковры, которые не проминались под моими ногами. Я зашел во все комнаты, которые смог обнаружить, ежась от каждого скрипа, будто был взломщиком. Переступая очередной порог, я спрашивал себя: «Не та ли это комната? Где это произошло?» Люди обычно делают это в ванной или в гараже. Сам Кливленд никогда не заговаривал о самоубийстве матери, произошедшем восемь или девять лет назад. Я услышал эту историю от Артура, который очень не хотел мне ее рассказывать.
В кабинете доктора Арнинга – как стеснило мою грудь, когда я нащупал на зашитой панелями стене громоздкий выключатель, – висела всего одна фотография, сестры Кливленда Анны, одетой в черное, с алмазной подвеской на груди, без тени улыбки. В комнате пахло парфюмом. Наверное, это был мужской одеколон, но слишком уж цветочный, перенасыщенный зелеными нотами. Золотые ручки и канцелярские принадлежности доктора Арнинга лежали на огромной мраморной столешнице четкими рядами и колонками. В тусклом свете лампы этот чудовищный стол выглядел зловещим и голым, как стол доктора Моро.
Я хотел остановиться, чтобы рассмотреть корешки миллионов книг на полках, но что-то давило на меня, рождало ощущение, будто нужно поторапливаться, чтобы меня не застали врасплох, хотя я и знал, что дом спит и при желании можно хоть всю ночь тешить любопытство. Меня, одетого в легкую гавайскую рубашку, пробрала дрожь, и я выключил свет.
Обойдя по кругу необъятные просторы первого этажа, я вернулся к лимонного цвета диванчику, на который Кливленд бросил пушистый плед и шелковую полосатую подушку. Сел, снял носки и растянулся на спине. Я оставил свет включенным и смотрел из-под ладони на лампочку, пока не ослеп. Потом отвернулся и стал наблюдать за тем, как разноцветные круги плавают по безупречно чистым стенам гостиной. Мне совершенно не хотелось спать, я был пьян. Пьян настолько, чтобы встать и босиком отправиться по темному, отделанному деревом коридору.
В конце коридора маячила какая-то решетчатая конструкция с серебряными вставками, похожая на клетку из листьев и завитков. Артур рассказывал мне, что отец Кливленда построил в доме лифт. На мгновение меня охватило острое желание войти в кабину и подняться на второй этаж, где спали Кливленд, доктор Арнинг и его «друг». Второй этаж! По обе стороны от лифта поднимались лестничные марши. Я выбрал левый и стал тихо взбираться наверх, утопая в мягком ворсе красного ковра, который покрывал ступени, ведущие в обитель странных снов семейства Арнинг.
Передо мной было семь коричневых дверей. Три слева и четыре справа. Все закрыты. Должно быть, комнаты Кливленда, доктора, ванная, гардеробная, та, что принадлежала его матери? Комната Анны, две гардеробные? Вторая ванная? Я пошел налево и остановился возле двери в конце коридора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77