Она вмяла в пепельницу окурок. Хольт увидел с удовлетворением, что нашел с ней верный тон.
— Так вот ты, значит, каков! Таким я еще тебя не знала!
— Ты начала первая, — огрызнулся он. Оба замолчали.
— А я-то рассчитывал на твою поддержку и помощь, — сказал он. — Но ты так ужасно фальшива…
Теперь она его прервала:
— Кто дал тебе право говорить со мной таким тоном?
Ах, вот что! Впервые в жизни он заговорил цинично:
— Хотел бы я знать, что еще нужно, чтобы получить такое право!
Эти слова прозвучали как пощечина.
— Ладно, — сказал он, вставая. — Я ухожу!
Он больше не радовался, что оскорбил ее, не испытывал ни стыда, ни удовлетворения. В эту минуту им владело только полное равнодушие, за которым притаился темный, леденящий страх. В коридоре он долго искал каску, когда же наконец увидел ее на соломенном кресле, дверь из гостиной открылась. Фрау Цише была все так же бледна, ее черные глаза горели, как угли, на восковом лице. Тихо, но отчетливо она сказала:
— Глупый, бесстыжий мальчишка, сейчас же проси прощения!
Он с удивлением на нее воззрился и уже не мог отвести глаз. Он сказал:
— Мне, право, очень жаль. — Он схватил ее руку. — Прости меня, если можешь!
— Ты в самом деле хотел уйти? — спросила она позднее.
— Конечно!
— А обо мне ты подумал?
— Нет. Но и мне без тебя было бы трудно!
— Глупый, негодный мальчишка! — шептала она.
— А ты лжешь, лжешь каждым своим движением, — сказал он, все еще злясь на нее.
— Зато сейчас я не лгу, — прошептала она и прильнула к нему всем телом.
Их спугнул вой сирен.
«Предварительная тревога!» Пока Хольт надевал мундир, она включила радио в гостиной. «Крупные силы авиации противника над Гельголландской бухтой!» Судя по всему, самолеты держали курс в другую сторону.
— Зря мы так спешили, — сказал Хольт.
Она накрыла чайный столик в гостиной, они сидели в темноте с настежь открытыми окнами. Незадолго до полуночи сирены провыли воздушную тревогу.
— Надо было мне одеться, — сказала фрау Цише, она все еще была в кимоно.
— Они уже улетают, — успокоил он ее.
В течение двадцати минут по небу проходили возвращающиеся бомбардировщики. Где-то севернее грохотали зенитки. Они стояли у окна. «Отбой!». Она предложила:
— Хочешь, я позвоню на батарею и справлюсь о тебе.
— Что это ты вздумала, глубокой ночью! Спроси только в том случае, если подойдет Готтескнехт, он, верно, все еще сидит на БКП.
Хольт приложил ухо к самому ее лицу, чтобы слушать вместе с ней. К телефону подошел Готтескнехт.
— Хольта? А кто его спрашивает? Ах, вот как! Нет, Хольт сегодня уволился в город. Позвоните ему завтра утром. Здесь его ждут приятные известия.
Фрау Цише сказала:
— Это всегда отрадно слышать!
Хольт со вздохом облегчения опустился в кресло. Утром она сунула ему под мышку увесистый журнал, свернутый трубкой.
— Прогляди это, узнаешь, за кого ты вздумал заступаться. Он сунул его за ремень и поправил пилотку, а она привстала на цыпочки и прошептала, прильнув губами к его уху:
— Приходи поскорей!
В трамвае он просмотрел журнал. С титульного листа глядела на него чудовищная образина. Под ней большими выцветшими буквами значилось: «Недочеловеки, Информационный бюллетень, специальный выпуск». По всем страницам ухмылялись какие-то страшные рожи, кривлялись средневековые маски чертей и ведьм с оскаленными зубами кровожадных хищников. Лишь кое-где были разбросаны краткие, но впечатляющие надписи: «Рейх в опасности!» или: «Обличие Иуды, алчущего немецкой крови».
На батарее строились новые бараки. Готтескнехт знаком подозвал Хольта.
— Вольцов вернулся.
Они направились вместе на огневую.
— Так я и думал: все это сплошное недоразумение.
— Я бесконечно вам обязан… — начал было Хольт.
— Подите вы к черту! — выругался Готаескнехт. В бараке сидел Вольцов и завтракал.
— Мы сдали Минск! — сообщил он. — Я оказался прав! — Хольта он встретил как ни в чем не бывало. — А, это ты? Вернулся в родные края? — Он убрал в шкафчик колбасу и хлеб. — Зепп, Вернер, пошли проверять линию!
Они расположились у орудия, Вольцов стал рассказывать. Его отвезли на машине в какое-то учреждение и там представили пред очи человека в форме обергруппенфюрера. Вольцов без всяких признался, что непочтительно говорил с эсэсовцем, несшим караульную службу, и даже грозился его вздуть, но начисто отрицал, что заступился за русского пленного. Он утверждал, что ссора у них вышла «на личной почве»; и стоял на своем и тогда, когда ему пригрозили дознаться правды силой. Его заперли в подвал, но уже через два часа за ним пришли и снова отвели к обергруппенфюреру. Тем временем, должно быть, уже позвонили из Берлина, потому что говорили с ним на этот раз куда милостивее. Пусть скажет правду, за что он грозился избить конвоира, и его отпустят на все четыре стороны. Вольцов вспомнил, что накануне он слышал в столовой похабные разговоры эсэсовцев, их шутки и сальности по адресу знакомых девушек. Он и сослался на это как на причину своего проступка. Столь оскорбительное отношение эсэсовцев к немецким девушкам вывело его из себя, и он решил задать кое-кому из них головомойку; однако в то утро пришлось ограничиться этим часовым. Показание Вольцова занесли в протокол, а также его заявление, что оговор эсэсовца был сделан «по личной злобе».
— С тем меня и отпустили, — заключил Вольцов свой рассказ. — Обергруппенфюрер еще наорал на меня и посоветовал унять свой боевой задор, пока не попаду на фронт.
— Что ж, с тобой обошлись корректно! — заметил Гомулка.
— Да, если не считать парочки надзирателей в подвале. Это настоящее зверье, так и норовят двинуть в зубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183