«…русские никуда не годные солдаты», а о танкистах, значит, и говорить нечего!.. Отстегнул лопатку и стал помогать Вольцову копать окопчик по другую сторону заграждения. День клонился к вечеру.
— Отсюда я фаустпатроном все подорву, как только первый танк появится над заграждением! — воскликнул Вольцов. — А ты, Феттер, заляжешь с пулеметом на опушке.
Смеркалось. Ефрейтор сказал:
— Машина пока пусть здесь стоит. В ночную смену я ее отгоню.
Феттер остался на шоссе — он первым заступал в караул.
В бараке пыхтела железная печурка, распространяя приятное тепло. Вдоль стен стояли грубо сколоченные скамьи. Сквозь щели свистел ветер.
Вольцов грелся у печки. Хольт сидел, привалившись к стене, и пытался уснуть. Ефрейтор пристроился в самом дальнем углу. Коптилка отбрасывала колеблющиеся тени. Вольцов набрал в котелок снегу, вскипятил воду и заварил мятный чай.
Гомулка спросил:
— Вольцов… разъясни мне толком, почему ты отослал фольксштурмистов?
— Нет в них настоящего боевого духа, — ответил Вольцов. — Как я могу принять бой в такой сложной обстановке, если рядом люди, которые по сути дела не желают драться, — их же силком пригнали сюда! Какой от них толк? На них нельзя положиться!
Гомулка, зажав автомат под мышкой, прошелся взад и вперед по бараку. Потом встал у выхода и прислонился к косяку.
— Итак, ты не хочешь сражаться бок о бок с людьми, которых пригнали сюда насильно… и которые по сути дела не желают драться… — повторил он, запинаясь.
Хольт поднял голову. Гомулка держал автомат прижатым к бедру, палец на спусковом крючке, стволом в сторону Вольцова. Лицо Зеппа было бело как мел.
Что это?.. Что здесь происходит? — подумал Хольт.
— Это относится только к фольксштурмистам, — услыхал он голос Гомулки, — или ко всем?
Вольцов вскинул глаза, долго смотрел на Гомулку, затем спросил:
— Я тебя правильно понял, Зенп?
— Да. Надеюсь, теперь ты меня понял… — ответил Гомулка. — Ни с места, Вольцов! — крикнул он, как только Вольцов шелохнулся, и добавил: — Мне надо сказать тебе несколько слов!
Ефрейтор, сидевший в углу, куда едва достигал слабый свет, наклонился вперед. Он попеременно смотрел то на Гомулку, то на Вольцова, затем остановил испытующий взгляд на Хольте. А тот застыл на скамье, словно завороженный разыгрывавшейся на его глазах драмой, которой он не понимал или не желал понимать.
— Я сюда… я попросился сюда только потому… — задыхаясь от волнения, начал Гомулка, — только потому, что я не хочу больше!.. Так вот — я ухожу к русским!
Долгое молчание.
— Ты принял присягу, Зепп! — сказал Вольцов.
— Я должен был, меня вынудили ее принять! — выкрикнул Гомулка.
— Ты же доброволец, а доброволец не может утверждать, что его вынудили принять присягу, — сказал Вольцов.
Гомулка так часто дышал, что видно было, как поднимались и опускались плечи.
— Все равно, пусть я нарушу присягу!
— Только подлец покидает своего полководца в беде! — процедил Вольцов холодно и враждебно.
Но тут Гомулка не выдержал и раскричался. На лице у него набух шрам.
— Полководец… Это не мой полководец! И война эта не моя! Это ты называешь Гитлера своим полководцем и цепляешься за свою присягу, а для меня он преступник!.. Убийца, сумасшедший! Я ему больше не повинуюсь! Я… На зенитной батарее я думал, что сражаюсь за Германию… Не хотел признаваться себе, что он все смешал с грязью и саму Германию покрыл позором! И что мы тоже из-за него стали преступниками! Но потом, потом у меня открылись глаза. И теперь — точка!
В наступившей тишине ефрейтор вышел из своего угла, но никто не обратил на него внимания.
— Прикажи мне Бем тогда, на школьном дворе, и я бы убил швейцара, — страстно продолжал Гомулка, — стал бы убийцей. А ведь старик прав был, что стрелял! Ведь этого скота Шульце — его надо было прикончить… И из-за него я едва не стал убийцей! Но нет, меня им убийцей не сделать! Прежде чем меня снова в такое втравят, я уйду! Да… я ухожу!
Молчание.
Немного успокоившись, Гомулка продолжал:
— А ты, ты не вправе мне указывать, я не делаю ничего плохого, разве что нарушаю присягу. Но присяга, которую я принес этой сволочи, не может меня связывать! — Он выкрикивал свое обвинение прямо в лицо Вольцову. — Тебе и возразить нечего, Вольцов! Нечего! Ты ведь сам все знаешь. Вспомни лесопилку! Да ты гораздо больше знаешь, но не признаешься. И ты никогда не говорил нам правды, если она тебя не устраивала. Тебе только дай поиграть в войну, и ради этого, Вольпов, ты способен всех нас загубить. А что вся эта война давно уже превратилась в невообразимую подлость — и тебе хорошо известно. Ты все знаешь. Знаешь и приказ рейхокомиссаров! Приказ, который твоего собственного отца сделал… преступником! Да, да, преступником! Известен тебе и приказ «Мрак и туман». Знаешь ты также, что представляет собой «окончательное решение еврейского вопроса» и что такое Освенцим. Ты сам в Эссене видел, какое зверье гестаповцы. Ты знаешь решительно все, потому что все это написано в дневниках твоего отца. Твоя мать многим об этом рассказала дома. И ты прекрасно знаешь, что отец твой замарал и опозорил свою офицерскую честь!
Потускневший свет коптилки едва освещал лицо Вольцова, такое же белое, как стена барака. Но Гомулка продолжал говорить. Слова так и рвались из его груди неудержимым потоком.
— Такому фюреру я не обязан хранить верность. Нет, я больше в этом не участвую! А теперь дай слово, Вольцов, что меня отпустишь!
Вольцов встал и положил правую руку на кобуру. Решительным движением он повернулся к Гомулке. Дуло автомата по-прежнему было направлено ему в грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183