Из-под цепей, надетых на колеса проезжающих автомобилей, летели крупные комья грязноватого снега. Провода провисли под тяжестью снега, и казалось, что до них можно достать рукой. И невзирая на ребячий гомон и шум моторов, в воздухе была разлита непривычная тишина — такая тишина бывает только при большом снеге, который лежит неподвижно и своей холодной синеватой поверхностью поглощает шум. В снегу звуки сразу гаснут, как брошенный в лужу окурок.
День был словно обведен стеной тишины, и в этих стенах, как в церкви, неуместными и странными казались голоса людей и автомобилей.
Заза открыл дверь в коридор. Мужчина все сидел на стуле. Он спал, неловко уронив голову на грудь. В руке его осталась потухшая папироса. Колени побелели от осыпавшегося пепла. Заза взял полотенце и вышел в коридор. На цыпочках, осторожно он обошел спящего и вошел в ванную. Зажег свет и пустил воду. Рядом с зеркалом на гвозде висел журнал с оторванной обложкой. На последней странице — кроссворд, заполненный химическим карандашом. Заза почему-то заинтересовался, мокрыми руками снял журнал с гвоздя и стал читать слова, вписанные в клетки: Архимед... Псков... Гарибальди... Рамзес... Домино... Все клетки были заполнены. Заза снова повесил журнал. Архимед... Псков... Гарибальди... Велосипед... Рамзес... Эти слова с невероятной точностью и в то же время с невероятной бессмысленностью рассекали и дополняли друг друга. Все бук-* вы были на своих местах, все было старательно вписано и завершено. Кто-то уже все досказал, кажущейся сложности клеток напрямик выложил все, что хотел сказать. В клетках, обладающих мгновенной одурманивающей силой наркотика, разложено было все по порядку, как тряпье в сундуке старухи, которое она сама величает имуществом. И Заза как будто только сейчас, в эту минуту понял, что его уважаемый сосед умер, что его больше нет, что он всю свою забитую, запуганную жизнь втиснул в красный деревянный ящик так же, как раньше втискивал написанные химическим карандашом буквы в клетки кроссворда.
«Каких только нет кроссвордов, прекрасных, занимательных,— думал Заза,— и все же они все одинаковые, закупоренные, замкнутые, как яйцо! Если попадешь туда, никак не пробьешься и не выкарабкаешься. А вот цыпленок пробивается... А ты... Им движет инстинкт... А ты... Так и умрешь в яйце... Один... Домино... Рамзес... Архимед...»
— А может быть, и ты? — спросил он у своего отражения.
Оно высоко вздернуло брови, вытаращив глаза, словно чего-то испугавшись.
Заза нагнулся и подставил затылок под струю воды. Подняв голову, он снова проговорил вслух:
— Да, ты! А ты что, собственно говоря? Думаешь, что представляешь из себя что-то особенное?
Он вытер лицо полотенцем и стал причесываться. В коридор выходить не хотелось, и он не спешил. Открыв дверь, Заза увидел, что жена уважаемого Валериана тормошит своего спящего родственника. Заза кивнул ей, хотя она на него даже не взглянула. Заза не знал, как следует поступать в подобных случаях. Остановиться и что-нибудь сказать женщине или поскорее запереться в своей комнате. А может быть, следует спросить, не нужна ли ей помощь, может ли он быть ей чем-нибудь полезен. Но он не смог вымолвить ни слова. Как дурак стоял на месте с полотенцем в руках. Это еще усиливало чувство неловкости.
Все то, чего он до сих пор ничуть не стеснялся и считал чем-то обычным в отношениях между соседями, теперь показалось ему грубым и неприличным, словно красная майка, вылезшая из-под костюма оперного певца. Эта скорбная и несколько торжественная обстановка, которую принесла с собой смерть, требовала чего-то особенного: надо было иначе ходить, разговаривать. Сейчас уже Заза не смог бы перейти коридор, шаркая шлепанцами, теперь ему придется ходить, скорбно опустив голову. Уже не было безразлично, что и как сказать, надо было произнести какое-то исключительное слово, соответствующее этой новой обстановке. И если даже это слово не раз сказано прежде другими, если оно имело уже свою выразительную мимику и интонацию, то теперь все равно оно будет звучать как сказанное впервые. Нужных слов было всего лишь несколько, и точное знание этих слов было так же необходимо, как знание формул в математике, потому что и у смерти есть своя математика. А Заза этих слов не знал.
Некоторое время он стоял, не двигаясь и чувствуя, что мешает женщине. Она все пыталась разбудить спящего, а в присутствии Зазы стеснялась тормошить его сильно. Видно, и она чувствовала себя неловко. Больше всего Зазе мешало полотенце, которое он никак не мог спрятать за спину. Хотя эта женщина каждое утро видела его с полотенцем. Наконец Заза, опустив голову, двинулся по коридору, он украдкой заглянул в комнату, где покоился уважаемый Валериан, и увидел зеркало, завешенное простыней.
Выйдя на улицу, Заза пошел по спуску. Тротуар был скользкий, раскатанный мальчишками. Вначале он, подражая другим прохожим, попытался идти по самому краю, где был навален снег, убранный с тротуара, ноги погружались в глубокий снег и не скользили. Но потом ему стало почему-то стыдно, может быть, потому, что он шел по пятам за какой-то старушкой. Он перешел на тротуар и, когда поскользнулся, разогнался и, как мальчишка, скользя, доехал до самого низа.
Репетиция начиналась в одиннадцать. До одиннадцати оставалось еще два часа. Заза решил позавтракать, а затем пройтись пешком по проспекту Руставели. На это как раз ушло бы оставшееся время. Он поравнялся с Кировским парком, перешел улицу и поднялся в кафе «Газапхули».
Выходя из кафе, он посмотрел на часы — до начала репетиции оставалось еще сорок минут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71