Верно, Заза?
— Верно,— отвечал Заза.
Он вдруг развеселился, и ему захотелось вслух, во всеуслышание, рассказать о Торнике, но в последнюю минуту он раздумал. Все, о чем бы он ни вспоминал, казалось ему смешным, но в то же время он чувствовал, что ничего смешного в этом не было. Он сегодня впервые разобрался и понял, что не любил Торнике. Раньше он над этим просто не задумывался. Разве только один Торнике? Он отошел от многих своих школьных товарищей и не жалел об этом. Это происходило само собой, почти незаметно, может быть, потому, что все, что в детстве выглядело безобидным — просто ребяческой шалостью, теперь всплывало в памяти, становясь отчетливым и значительным. Оно обнажалось, лишенное спасительного покрова — возраста, который в наших глазах является самым веским оправданием.
Оказывается, человеческая память ничего не забывает Хоть и с большим опозданием, но все же со всей готовностью осуждает она ябеду, доносчика, предателя. Й тогда возвращается горечь слез, пролитых на подушку, тогда, в детстве, когда тебя предали в первый раз
— Вы знаете, как плачут дети?..— спросил он громко и тут же, столкнувшись с удивленным взглядом Давида, потупился, пристыженный.
За столом наступило молчание. Не поднимая головы, Заза все же чувствовал, что все смотрят на него. Чтобы рассеять неловкость, он взял себя в руки и со смехом произнес:
— Я окосел, братцы!
И тогда все ожили, откровенность в таких случаях всегда вызывает веселье.
Все рюмки вмиг были наполнены и опрокинуты: ничего ты не пьян, давай выпьем!
Давид поманил пальцем официанта. Тот подлетел и получил заказ на черный кофе.
— С пьянством надо бороться,— провозгласил Давид с улыбкой.
— Вот вы врач,— воодушевился сибиряк,— скажите, это правда, что водка вредит сердцу?
— Да вранье все,— сказал его товарищ, уставившись на Давида.— Мы этому не верим!
— И я не верю,— ответил Давид.
— Но и пользы она не приносит, вот беда.
— Беда,— подтвердил Давид.
— Так как же мы должны лечить это несчастное сердце? Вот я всегда ношу валидол в кармане.
— Валидол? — засмеялся Давид.— Разве валидолом вылечишь раны, нанесенные любовью, завистью, ненавистью!
— Вот и я говорю! Если бы вы у нас жили, были бы самым знаменитым доктором!
— Я как влезу в белый халат,— сказал Давид,— все это из головы вылетает. Поэтому, наверно, я не знаменит.
Загремела музыка, Заза встал и подошел к девочке за соседним столиком. Она страшно покраснела, когда Заза пригласил ее танцевать.
Танцуя, Заза заметил, как певица помахала рукой девочке.
— Это моя мама,— смущаясь, проговорила девочка.
— Ас вами сидит ваш отец, верно?
— Да, папа. Я в ресторане первый раз, сегодня день моего рождения.
Из ресторана они вышли поздно. Заза попрощался с Давидом, солгав, что идет спать к товарищу. Ему хотелось побыть одному. Набродившись вдосталь, он наконец вспомнил, что остался без ночлега. Ходить до рассвета по улицам он не мог, было холодно.
«Может, пойти на вокзал?» И только он успел это подумать, как вдруг над ним вспыхнула разноцветная реклама: Гостиница «Будапешт»! Несколько шагов, и он очутился у входа в гостиницу.
В вестибюле свет был погашен. Только перед администратором горела маленькая настольная лампа. Заза приблизился к столу и молча остановился.
«Глупости,— думал он,— тут наверняка ничего не будет...»
Администратор, светловолосая женщина с удивительно симпатичным лицом, подняла голову, и Заза вдруг воспрянул духом. Они почти одновременно улыбнулись: Заза улыбнулся потому, что не осмеливался задать вопрос, а женщина — потому, что поняла причину его нерешительности.
— Вы завтра утром освободите номер,— проговорила она.
— Что вы сказали? — Заза не поверил своим ушам.
— Вам повезло, у нас есть один номер, но только утром вы должны будете освободить его.
— Непременно, ведь я утром уезжаю.
— Ну вот видите, как хорошо.
Заза на лифте поднялся на пятый этаж и получил у дежурной ключ.
— Пятьсот двадцать седьмой, направо.
Заза шел по коридору и читал написанные на дверях номера:
— Пятьсот двадцать один, пятьсот двадцать три, пятьсот двадцать пять... Вот он!
...Он открыл дверь, вошел и лег; все это он проделал, не зажигая света, и почти сразу заснул.
Номера над дверями светились в темноте фосфорическим светом:
Заза одну за другой отворяет все двери и заглядывает в комнаты — и везде он видит себя самого с неестественно вытаращенными глазами.
— Извините,— говорит Заза и смущенно прикрывает дверь,— извините!
А коридор такой длинный!
— Магда, Магда! — кричит Заза.
— 521, 522, 523, 524, 525, 526,— считает кто-то за его спиной.
— Пятьсот двадцать один, пятьсот двадцать четыре! — объявил диктор.
Заза бежит по баскетбольной площадке. Бадри забрасывает в корзину мяч, он машет Зазе рукой; а Заза будто не замечает этого:
— Магда! Магда! Магда!
— Я не люблю вальс,— говорит ему девочка, с которой он познакомился в ресторане,— а отец мой дирижер.
— Стоковский, Тосканини, Ферреро,— Заза начинает перечислять имена всех дирижеров, которых знает.
— Нет! Нет! — смеется девочка и отрицательно качает головой.
На трибунах стадиона вместо зрителей расположился симфонический оркестр. Оркестром дирижирует мужчина, тот самый, в львиной маске, он энергично взмахивает руками, но никто не играет.
Тишина.
На пустой площадке стоит один Бадри и бросает в сетку мяч.
— 521, 522, 523, 524,— считает кто-то все так же громко.
— И мечтать я не умею,— говорит девочка,— и веснушки эти мне совсем не идут!
— Магда!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71