На тротуаре лежал круг света от лампиона, точно такой, каким освещают балерину на сцене. Круг непрестанно двигался, словно нащупывал кого-то, и Заза ждал, что вот-вот в круг войдет девушка в желтой шапочке. В это время музыка прервалась и шумное движение стульев оповестило о том, что все уселись за стол. Заза не оборачивался.
«А я-то надеялся, что все давно забыл»,— думал он.
— Заза! — окликнула его Нинико. Он повернулся к столу. Папуна опять стоял. С бокалом в руке он возбужденно что-то говорил. Заза слышал отрывки фраз, лишенные какой бы то ни было связи.
— Современная физика...— говорил Папуна,— абстрактна, как скелет бога.
Нет, это невыносимо!
— Мне ничего не надо,— донесся до него голос Нинико,— только сидеть и вязать, и театра не хочу и вообще ничего!
— Так и состариться недолго,— заметила с улыбкой Нана.
— Ну и пусть, мне не страшно!
— Поэтическая смелость Эйнштейна,— говорил Папуна,— консерватизм Ньютона..,
— Сидеть себе и вязать...
— Не бойся, войны не будет.
— Братцы, я пьян,— сказал Рамаз.
— Хоть бы все время шел снег,— продолжала Нинико,— хоть бы... хоть бы... Боже, как много снега! — воскликнула Нинико, когда они вышли на улицу,
— Давайте пойдем пешком!
— Я тороплюсь,— сказал Папуна,— Лейла дома одна.
— Ага, теперь ты вспомнил о Лейле!
— Я о ней всегда помню!
— И мне утром рано идти в институт,— сказал Торнике.
— Лучше остановим такси. Ты тоже спешишь? — спросила Нинико Зазу.— И тебе надо вставать рано?
— Я всегда встаю рано,— улыбнулся Заза,— в семь часов я уже на ногах!
— Атавизм,— сказал Папуна,— это атавизм чистой воды.— При чем тут атавизм? — возразил Торнике.— Что может быть лучше раннего утра.— Ну вот, я и дома— распрощался Рамаз,— я живу тут же! — Ушел, слава богу,— вздохнул Торнике, пятерых такси не возьмет.— А ты эгоист, однако! — заметил ему Папуна. Заза шел впереди и, не оглядываясь на Папуну, бросил: — Ходи побольше пешком, а не то растолстеешь.— А я не боюсь,— Папуна беззаботно засмеялся.— Да-да, и про гимнастику не забывай.— Начинаем утреннюю зарядку,— подражая диктору, заговорил Папуна,— разведите руки в стороны...— Спорт, спорт, футбол, баскетбол... Хватит, сыт этим по горло! Неужели у нас нет других интересов? Поэзия...— ни к кому не адресуясь, почти про себя проговорила Нинико.— Вот видите, до чего мы дожили,— загорячился вдруг Папуна,— издеваться над поэзией! — Никто над поэзией не издевается,— вступился Заза,— всему свое место! — Хорошо, что еще так, великое вам за это спасибо,— Папуна поклонился.— Большое спасибо! — Почему ты вдруг рассердился? — сказала Нинико, притворившись испуганной.— Меня в самом деле интересует, кто у нас теперь самый лучший поэт? — Руставели,— отрубил Папуна.— Да не может быть? — с деланной наивностью удивилась Нинико.— Представьте себе, что это так! — Вдруг Папуна увидел такси.— Такси, так
си! — закричал он и помчался к машине.— А говорит, что не любит спорт! — засмеялась Нинико. Папуна остановил машину: — А ну, кто едет? — Я иду пешком,— сказала Нинико.— Ты всегда так,— раздраженно заметил Папуна,— значит, и нам придется идти пешком.— Но почему же? Вот Заза меня проводит, верно, Заза? — Провожу,— пожал плечами Заза,— не идти же тебе одной! — Мне в Сабуртало,— извиняющимся тоном проговорил Торнике и посмотрел на часы.— Езжайте, езжайте,— сказала Нинико,— Заза меня проводит.— Ну, всего,— захлопнув дверь, Папуна опустил стекло и, высунув голову, крикнул: — Звоните, не пропадайте! — Оставьте мне сигареты,— попросил Заза, подойдя к машине.— У меня «Прима».— Ничего, давай.— Ну, поехали,— Торнике сел рядом с шофером.— Пока!
Крепко подхватив Зазу под руку, Нинико заскользила по снегу. «Торнике прав,— думал Заза,— наверно, мы хотим большего, чем можем».
— Почему ты не женишься? — вдруг спросила она.
— Только тебя не хватало! И так все меня об этом спрашивают.
— Потому что уже время.
— А почему ты не выходишь замуж?
— Я? — удивилась Нинико.
— Да, ты.
— А кто меня возьмет?
— Это почему же?
— А так! Я же дурнушка! — засмеялась Нинико.
Некоторое время оба шли молча. Заза хотел ей сказать, что, мол, ты говоришь, ты вовсе не дурнушка, но запоздал., и скажи он это сейчас — получилось бы фальшиво. Нинико молчала: наверное, она все-таки ждала, что он скажет ей, что она совсем не дурна собой.
— В театре мне дают только роли некрасивых девушек,— проговорила она некоторое время спустя,— роли из двух слов, выхожу, говорю какую-нибудь чушь и исчезаю, чтобы не испытывать терпение зрителей.
— Будет тебе!..
— Я шучу. А вообще — во всех пьесах роли фельдшериц и служанок достаются мне. Сейчас ставят новый спектакль, там одна роль — специально для меня... совсем без слов: я выхожу на сцену, подметаю комнату и с веником удаляюсь. А в институте я мечтала... Дурочка была, и все!
Заза взглянул на Нинико — на ресницах ее блестели снежинки. Она вовсе не была некрасивой.
— Иногда мне кажется, что я превращаюсь в немую,— продолжала Нинико,— и тогда я не хочу ни театра, ни вообще ничего... хочу сидеть у окна и вязать, и ни о чем не думать. Вот ты же видел, Папуна побежал и сел в такси. А я думала, что поэты и художники любят снег. Нет, все они обманывают таких дурочек, как я. Иногда ночью, когда идет дождь, я думаю, что они, наверное, ходят по улицам. До утра бродят под дождем, насквозь промокшие. А они в это время спят, храпят себе преспокойно.
— Ты еще ребенок,— заметил Заза,— вот вырастешь...
— Ребенок! Это в двадцать четыре года...
— По-моему, Торнике к тебе неравнодушен.
Торнике сам признался ему в этом и просил поговорить с Нинико, Заза тогда решил не вмешиваться, а сейчас неожиданно для себя заговорил об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71