Отступая, надо сохранить силы, соединиться с чехословаками и уж тогда — бог нам подмога! — двинуться снова на Вятку...»
Разморившись за дорогу, Степанов клюнул было носом, но тотчас же спохватившись, поправил съехавший на глаза картуз и, провожая сонным взглядом яркий кружок солнца, опускавшегося за темно-зеленые шпили елок, спросил своего адъютанта:
— А где, по-вашему, привал лучше сделать?
— А-а, привал? — встрепенулся Вьершов.—Привал в Кизерях надлежит, господин командир. Селение тут большое, богатое...
— Пополнить конский состав сумеем?
— Сколько угодно отмобилизуем.
— Прекрасно, прапорщик! — похвалил он.— Бочки-то везут, не знаешь?
— Как же не везут — везут, господин командир...
— А то ведь тут такие есть, того и гляди за дорогу высосут...
— Ничего, господин командир, убережем, — ответил самоуверенно Вьершов и, тряхнув ременными вожжами, вспомнил о Дрелевском — сегодня утром, по заданию Степанова, он принимал участие в расстреле комиссаров. И теперь, желая выхвалиться перед своим новым хозяином, он будто между прочим сказал:
— А живучий же был тот флотский комиссар... Который помоложе, уснул быстро, а этот — жилист. Как завороженный. Стреляем в него, а он стоит... Оботрет с лица кровь, сожмет в кулак пальцы...
Молча слушая говорливого адъютанта, Степанов вспоминал недавнюю встречу с Дрелевским. Он приехал к нему тогда с деловым предложением, но Дрелевский и слушать не захотел, он словно отхлестал его, как провинившегося мальчишку. Все время после этой встречи Степанов чувствовал себя неловко. И лишь сейчас, когда беспокойного комиссара уже не было в живых, ему показалось, что все уладилось, все встало на свое место.
Пополнив свои силы в Кизерях и осушив в бочках прихваченный па заводе спирт, на рассвете степановцы двинулись на Шурму, оживленные, шумные, с новой надеждой на успех. Кавалеристы ехали, как и вначале, впереди. Пересмеиваясь, они хвалились друг перед другом ночными похождениями.
— Хорошо тебе смеяться,— говорил один из них, в лохматой серой папахе. — Тебе по старой стоянке тут знакомо. А я вот заглянул в хату, смотрю — девка, что мармеладка, так на глазах и тает.
— Ну и как, далась?
— Хитра больно эта девка. Подмигнула мне, я, мол, до ветру выйду. Вышла, да и сейчас ходит...
— Хо-хо-хо-о, вот так разговелся! — засмеялся другой и посоветовал: — Ты б за матку тогда брался.
— А ты как думал? Оставил, думаешь, в покое, что ль? Как бы не так. Схватил я ту старуху, опрашиваю, где, мол, твоя дочь-мармеладка? А она одно: «Не знаю». Тогда взял я ее за ноги, да и метнул головой в печь, на уголье...
— Хо-хо-хо-о,— опять раскатилось веселое гоготанье, но тут подъехал Сафаней Вьершов — он после Кизерей, как и Степанов, ехал верхом на лошади.
— Тихо-о-о! — гаркнул Вьершов. —Слушать! Как только переедем за ложбинку — и с богом, как оказал господин комиссар, на Шурму! У кладбища занять рубеж и ждать дальнейших наших распоряжений, — и, повернувшись, ускакал обратно.
Часа через полтора за ржаными суслонами показалась и Шурма, большое торговое село, растянувшееся по высокому крутому берегу.
Заняв позицию вдоль водосточной канавы и дав для острастки несколько выстрелов по селу, степановцы было поднялись, но в это самое время из-за суслонов неожиданно двинулся на них отряд моряков, только что высадившихся с пароходов.
Степановцы дрогнули, повернули обратно, но тут ждала их новая неприятность — от Большого Лога подоспели бойцы Полтавского полка (степановцы проехали мимо и не заметили красноармейской засады). Они дружно ударили с левого фланга.
Конные и пешие смешались, под пулями падали на землю. Степанов с револьвером в руке метался на коне по полю, стараясь удержать своих солдат, но те, видя, что бой уже проигран, все дальше и дальше отступали к дороге, за которой стояла неубранная рожь. Вдруг конь под Степановым рванулся и, как-то странно храпя, рухнул на бок, придавив собой ногу всадника. Тут подоспел Вьершов.
— На Казань... К своим! — чуть не плача, крикнул ему Степанов.
Высвободив его ногу, Вьершов поднял Степанова на своего коня и, вскочив на стремя, поскакал с тяжелой ношей следом за отступающими, приминая и втаптывая в землю поникшую колосом, переспелую рожь.
Конец августа был не менее тяжким, чем начало месяца. Белогвардейские полчища жали на южные границы губернии. Им помогали местные богатеи, то и дело в волостях вспыхивали кулацкие мятежи. Да и в других губерниях и городах было неспокойно. По газетным полосам жирными буквами каждый день шли все новые и новые тревожные вести.
...В Москве раскрыта крупная белогвардейская контрреволюционная организация. Вдохновителем диверсантов и заговорщиков — глава британской миссии Локкарт. Активизировались белогвардейцы и эсеры на Волге и Прикамье. В Казани вовсю действовали Савинков, Кап-пель и Фортунатов.
Двадцать восьмого августа белые взяли Свияжск и, продвинувшись вперед, отрезали штаб Первой армии.
Вслед за Свияжском пали Сарапул и Ижевск. Снова ожили и вятские эсеры. Бывший член Всероссийского Учредительного собрания от Вятской губернии, правый эсер Василий Бузанов, бахвал и говорун, души не чая, уже носился в Сарапуле с планами образования своего автономного Прикамского края. Около него увивались Карякии и Евсеев — и все эсеры. И вдруг на газетной полосе: в Петрограде убит Урицкий. Кто стрелял? Какой-то, го-
ворят, юнкер Канегиссер. Наверняка эсер... В тот же день, тридцатого августа, поздно вечером, всех потрясло новое сообщение: совершено покушение на Ленина... К зданию Вятского чрезвычайного штаба на Московской молча стекались люди, собирались срочно партийцы, весь актив города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119