— Тот бы вместо обиды подбежал, обнял меня —и все тут. А этот целый день на глаза не показывается».
А вечером, глядь, от Егора телеграмма.
Тут и совсем Фанька расстроился.
— Я уж лучше к себе на половицы пойду,—сказал он ночью.
— Не выдумывай, Фанаил, не пущу,—ответила Глафа.
И уговорила —Фанаил остался.
В тот день, когда должен был приехать Егор, Глафа ходила сама не своя., Не раз она выбегала на улицу. Выбежит на задворье, приложит ладонь козырьком ко лбу и смотрит на дорогу, не едет ли кто по большаку? Посмотрит, посмотрит —и домой, к Гальке. А через полчаса— снова на улице. Ждала и все думала, как же она встретит братца, как объяснит свой поступок, что скажет о себе в оправданье? Ведь Егор-то после тятеньки старшой в дому, ему и ответ она должна дать. А какой ответ? Сама виновата, да и только...
Под вечер она выскочила на двор и увидела, как свернула с большака лошадь — и к ним, проселком. «Это они»,— и Глафа бросилась в избу, сказала Федярке, чтоб тот присмотрел за сестренкой, а сама — навстречу братцу. Бежит и ног под собой не чует. Поднялась на угор и и видит: Егор-то тоже, должно, обрадовался, соскочил с телеги — и к ней. Высокий, как Федосий... Только чего это он, вроде ногой-то ковыляет, ужель раненый? Остановилась было Глафа, а из глаз — слезы. Вот и сказала, все, все объяснила... Да разве так надо? И, сорвавшись с места, Глафа полетела навстречу. Подбежав к Егору, она вдруг бухнулась ему в ноги:
— Прости, братец...
— Не надо, зачем же так-то? — взяв ее за руку, сказал Егор.
— Не думано, да вот... Виновата, говорю, сама допустила этакий позор,— и, оглянувшись, увидела возле дома Фаньку на руках с дочуркой.
И опять пожалела его:
— Он ведь добрый до меня, Фанаил-то..
— И тебе веселее вдвоем...
— Как же не веселее, братец: одна-то ниточка не крепка, а две — веревочку вьют...
Первую ночь Егор спал на повети, и спал плохо, оттого ли, что был на новом месте, или оттого, что он засиделся с родственниками и, взволнованный встречей, все еще не мог уйти от новых впечатлений и мыслей, которые охватили его. А утром не успел еще через крохотное оконце под крышей пробиться солнечный лучик и повиснуть дрожащей золотистой струной, как уже послышался скрип дверей во хлеве, мычание коровы, потом услышал он ласковый голос Глафы и звук тугих струй молока о край подойника. Не открывая глаз, Егор лежал, как бывало в детстве... Вот-вот закончит мать доить, потом тихонько поднимется по ступенькам на поветь, неслышно подойдет к постели и тихим, ласковым голосом скажет: «Егорушка, вставай, дитятко, отец-то за лошадью ушел. Навоз пора возить. Вставай, соколик, деньком потом передохнешь... Вставай...» Помнится, как хотелось тогда спать, но его ждала работа. И Егорша-дитятко неохотно поднимался, кулачками протирал за-
спанные глаза. Тем временем и солнечный веселый лучик уже освещал поветь, значит, и впрямь пора вставать...
Но доброй мамы нет давно в живых, и некому его теперь вот так, как раньше, кликать ласково дитятком. «И отца уже нет»,— с грустью подумал Егор и, открыв глаза, удивился: тот же самый солнечный лучик, по которому он определял время в детстве, вдруг пробился через голубиное оконце и задрожал над головой, как живой, призывно и трепетно. Обрадовавшись ему, словно старому другу, Егор вскочил с постели, сделал для разминки несколько взмахов руками; подойдя к двери, распахнул их — и сразу окунулся в солнечное тепло деревенского утра.
Живыми лентами от дороги к лесу тянулись полосы, среди них одна полоска уже пожелтела, другая еще зеленеет, а третья чья-то, совсем, видать, ничем не вздоб-рена, стоит хиленькая, вся покрытая желтыми, пышно распустившимися цветами. А может, это оттого, что полоски очень узкие, пошире бы их сделать, сдружить две-три полоски в одну? Но вот уже слышится зычный голос Макухи: по всему видно, она сегодня пастушит — отводит очередь, и потому так настойчиво поторапливает баб, чтоб те заканчивали дойку и выгоняли своих коров. Смолкли в хлеву звуки подойника, и Глафа, открыв дверь, торопит свою Звездочку: «Ксы-ксы, голубушка, иди на работушку', иди, милая...» Позванивая подвязанным к шее колокольчиком, Звездочка выходит на волю и протяжно, будто приветствуя Макуху, собирающую стадо, мычит.
Все родное, знакомое, близкое... Егор окинул взглядом отцовский угол,—и тут все по-прежнему: вот верстак отца, а на верстаке — нехитрый инструмент: и стамески, и коловорот, и легкий топорик, по-хозяйски засунутый в топорищницу. Каждая вещица положена заботливой рукой. Егор взял рубанок, потрогал железку пальцем и положил обратно, он знал, отец порядок любил, чтоб каждый инструмент лежал на своем месте.
Выпив стакан парного молока с толокном, Егор спустился к реке, прошел по берегу, окидывая взглядом тихие омутки с заросшими кустарником берегами,— ребятишки перестали бывать здесь, война и тут наложила
свой отпечаток,— и, обогнув паровое поле, вышел к Коврижкам. Село это, Коврижки, возвышалось над крутым оврагом и впрямь напоминало ковригу, увенчанную посредине, будто солонкой, небольшой белой церквушкой. Помнится, раньше луковица купола сияла, как и крест, позолотой; теперь она не позолочена, а покрашена в ярко-красный цвет. Не перекрасился ли и здешний поп, отец Вениамин? Рядом с церковью — на два створа распахнулась бывшая лавка братьев Чемодановых. После того как бежали Чемодановы, в ней разместился магазин потребительской кооперации. За лавкой идут дома коврижкинцев,— тут и фотографа дом, и местного портного, и с мезонином — отца Вениамина, и учителя Петра Петровича... Самый же крайний в порядке дом — волостной Совет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119