«Уж не волк ли шастает?» — насторожился он. Вглядываясь в сторону леса, увидел: наискосок целины к Полоям двигалась какая-то фигура, с каждой минутой она приближалась, увеличивалась в размерах. И вдруг Евлахе показалось, что это вовсе не волк, а летит какая-то большая птица, только отчего под ней хрустит снег? Но вот, будто почуяв неладное, птица перемахнула дорогу и круто повернула в обратную сторону, к Коврижкам. Повернул обратно и Евлаха, ускорил шаги и в том месте, где несколько минут назад дорогу пересекла странная птица, он увидел на снегу свежую лыжню. Увидел — и догадка заледенила его, мелкой дробью застучало сердце. Не выпуская из виду черный силуэт, уже удалявшийся по задам к другому концу Коврижек, где стоял дом Ильки Кропотова, Евлаха заторопился в волисполком.
Никитич жил тут же, при исполкоме, в маленькой комнатушке, жил один, без семьи: жена с детишками была в деревне и не хотела в такое неопокойное время покидать дом. Да и комнатушка была мала, здесь раньше у помещика жил дворник, а теперь вот он, Ложенцов, все же остальные комнаты и большой зал были заняты самим волисполкомом.
Никитич еще не спал. Размачивая сухари в кружке с кипятком, он ел и одновременно беглым взглядом просматривал свежий номер «Бедноты».
Оставив газету, председатель волисполкома внимательно выслушал старика.
— Заглянуть бы к Ильке Кропоту,— посоветовал Евлаха.— Туда, по-моему, след ведет...
И верно, Евлаха не ошибся —лыжный след привел к Илькиному дому.
Дом Ильки Кропота — большой пятистенок под железной крышей — стоял на краю Коврижек, у самого оврага, заросшего ольхой и кустами можжевельника. На склоне оврага была сооружена беседка, в которой летом Илька чаевничал на вольном воздухе. Теперь овраг с беседкой был завален онегом, а ольховые ветки обильно подернуты белой кружевенью.
Подойдя к дому, Никитич распорядился, чтоб Евлаха и секретарь волисполкома, молодой паренек, которого они взяли на всякий случай с собой, встали на крыльцо, а сам, сжимая рукоять револьвера, подобрался к окну, освещенному лампой. Окно было задернуто занавеской, на ней виднелась расплывчатая тень, но был ли это сам Кропот или кто другой — понять трудно. Однако в просвет кружева, которым понизу была обрамлена занавеска, Никитич увидел ноги в валенках... Нет, это валенки не Ильки, и брюки не его,— эти ватные, с заплатами, таких Кропот не носил.
Оставив своего секретаря на крыльце, Никитич открыл дверь и так быстро вошел в избу, что человек в ватных брюках даже не успел подняться — он сидел у стола и жадно хлебал из блюда щи.
За Никитичем вошел в избу и Евлаха. Он сразу узнал в лохматом, заросшем черной бородой человеке Прошку — как-то видел его в гостях у Алешки Кузовкова— и утвердительно кивнул Никитичу.
— Ну что ж, гражданин Прохор Морален, собирайся,— сказал твердо Никитич и попросил притихшую хозяйку, чтобы та посветила в сенях.
— Ежли надоть, соберусь,— не спеша зачищая ложкой в блюде, ответил Прошка, потом так же не спеша поднялся и стал натягивать на плечи дубленый полушубок.
Евлаха от удивления покачал головой — полушубок-то, кажись, и впрямь Кузовкова, и валенки, смотри-ка, серые, его. Ужели он снабжает обмундированием басур-мана? Аль краденое?
Наблюдая за Прошкой, Ложенцов строго сказал:
— Оружие-то выложи, если есть.
— Нетути оружия,—сердито зыркнул глазами на него Прошка.— Я не из таковых, чеб не подчиняться властям...
— Знаем тебя, поклевил ты, Прохор, немало людей,— подстал Евлаха.
— Ну-к, не только один я,— и Прохор, втянув лохматую голову в кособочившиеся плечи, шапнул следом за хозяйкой из избы — и вдруг, изловчившись, схватил стоявшее в сенях оружье и, обернувшись, выпалил,
Евлаха рухнул на порог у ног Никитича.Снегу за ночь выпало так много, что ни проехать, ни пройти. Словно сама природа протестовала: «Рано еще тебе, Евлампий, отправляться в последний путь». Дорогу от тракта к кладбищу пришлось разгребать. Вышли все полойцы с лопатами. И среди них Федярка в шубейке своей, в шапке с ушами. Шапка надвинута на глаза, губы сжаты, он молча кидает лопатой снег в сторону. Снег с сугроба вспархивает и белой пылью обдает плечи, шапчонку. И Юлька торчит тут же, Юльке тяжко —убил-то ведь деда Евлампия ее отец. Но полойцы не обижают Юльку — Юлька не виновата, она еще девчонка. Другое дело Алеха Кузовков. Говори— не говори, а ведь он небось обрядил злодея в полушубок-то дубленый. Хотели Кузовкова не подпускать к гробу, но пораздумали мужики: он, Олеха, и сам не рад такому зятю, и решили — пусть участвует в похоронах наравне со всеми. Как-никак вместе жили и вместе живым еще жить...
Когда к полудню прогребли дорогу, гроб с телом Евлампия мужики подняли и на руках понесли к кладбищу. Впереди, рядом с Ваней-чудотворцем, шел Алексей Никитич, он поддерживал гроб одной рукой —правая рука в ту ночь тоже была перебита Прошвой. Ухватился за край гроба и Федярка, голые пальцы прилипали — на свежей сосновой доске выступила сера янтарной слезинкой. За Федяркой в скорбном молчании двигается мать. Глафе по истолченному ногами снегу трудно идти, но теперь она из-за общего горя забыла и свое личное. У гроба нет только Егорши, разве достанешь его домой в такую пору? За гробом—весь Полой, из других деревень даже люди пришли. Этакое ведь горе случилось: На двух войнах Евлампий устоял, в смутный год от сте-пахов чудом вырвался, а тут не на войне, а у себя, можно сказать, дома пуля человека насмерть пронзила. Верно говорят, у осотника коренье живуче, как землю ни перепахивай, а оно все отрастет. Так и Прошка — осот он колючий, смотри-к а, что наделал, гад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119