— Это как же так понять, в какого такого члена? — спросил кудрявый цыган, попавший в эту компанию за унод коня с чужого двора.
— А вот так и понимай,—стараясь подделаться под цыганский говор, ответил Сафаней.—Пришел ты сюда из-за чужого коня, побудешь тут годика три-четыре, тогда не только на чужого не будешь заглядываться — своего отдашь.
— Ну нет, чужого не возьму и своего не отдам...
— У нас теперя все должно быть обчее...
— Это уж точно,— согласился с важным видом и конвоир, что как-то отведал у Сафанея крупитчатую булку.День незаметно клонился к вечеру. А тротуар надо еще тянуть и тянуть. Через ровик надо перевести его,
а там и дальше — дня на три дела хватит. «Это ничего,— подумал Сафаней, прилаживая доску сбоку тротуара, чтоб залатать выемку под ним.— Хоть на воздухе побудем...»
И опять вспомнил о Люде: должно быть, она приезжала в Вятку, побыла и уехала обратно, теперь уж больше не приедет. Примолк, раздумывая о ней. Примолкли и другие. За день-то обо всем переговорили, перекурами все бывальщины извели, о чем же тут балакать -— и поднадоело, и помолчать не лишне, кое-что в думушках своих вспомнить... Так прошло молчком полчаса, только слышно было, как повизгивали пилы, постукивали топоры. И вдруг опять перекур. Табак-то свой, а спички — у конвоира. Потянулись к нему, как цыплята к наседке. Цыган, чиркнув спичкой о коробок, зажал трепетный язычок пламени в пригоршнях и каждому услужливо подносит прикурить,— вначале, конечно, самому конвоиру, а потом и своим...
— Смотр,и-ка, перековался наш цыган-то...
И все засмеялись. Смеялся и «перековавшийся». — А где у нас старшой-то?
— Верно, где он? — и все оглянулись.
— Сейчас тут был, вон и картуз его на столбике. Теперь уже спохватился и конвоир.
— Встать! — зычно крикнул он, хотя никто не сидел. Но все знали, что по команде «встать» тотчас же надо построиться.
Построились... Вьершова среди них не оказалось.
— Убег, мерзавец! — зычно крикнул конвоир и, щелкнув затвором винтовки, метнулся к дощатой ограде, за которой пышно цвела сирень.— Туда, должно быть, убег,— и он выстрелил вверх, давая знать своим о случившемся.
Поднятые по тревоге охранники вначале искали Вьершова в садике, потом принялись обшаривать клетушки и дровяники стоящих вблизи домов, расспрашивали встречных, не пробегал ли тут бритоголовый. А Сафаней Вьершов, завалившись в выемку под тротуаром, преспокойно лежал, прислушиваясь к приближающимся и удаляющимся шагам прохожих, к постукиванию над собой каблуков и каблучков, к шуршанию босых ног, к топоту ребятишек, и терпеливо ждал ночи.
В Фанькияой кузнице, как и у Ильки Кропота на мельнице, всегда самые свежие новости. Чуть ли не со неси волости наведывались сюда люди: ни один кузнец в округе не ковал так дельно, как Фанька. У него не только наковальня есть, но и станки разные — любую вещицу может изладить. Серпы бабам даже делать начал— вот какой это Фанька. И не пустобрех он, не в отца удался. Отец-то на собраниях как балалайка бренчит, I Фанька не такой — он скажет слово, но слово-то его дороже десяти.
Новости Фаньке приносят не только мужики да бабы, больше всех их приносит местный почтальон. Когда и читает Фанька — неизвестно, но все газетки он знает, что написано в каждом столбике, расскажет. Захватанные да замусоленные, висят они на косяке на кривой наколке, специально сделанной для них. Придет мужик в кузницу, Фанька выслушает его, кивнет в сторону косяка, почитай, мол, а сам к горну да к наковальне.
Кует Фанька или мастерит что-нибудь по заказу, в мужик тот шелестит газетой. Может, и не читает он, а лишь примеряется, сколько бы цигарок выгадать из такой вот хрустящей портянки. Шелестит-шелестит, да, глядишь, что-нибудь по слогам и сложит. Прочитает — и, заинтересовавшись, спросит другой раз Фаньку, как что, мол, понимать надо: за мужика газетка-то нынь аль как?
— Теперь все за мужика — и газета, и власть,— ответит Фанька и, смахнув с лица пот, снова за работу.
Но мужик хитер, он все не расстается с газетой, все примеряется, а потом, когда придет пора уходить, перешагнет порог и, будто между прочим, спросит:
— А старенькой газетки нет ли, Фанаил, на цигарку? Хоть в бересту завертывай!
— Газету нельзя,— ответит Фанька.—В ней портреты вождей да постановления, как же ты курить их будешь?—и, достав с полочки специально припасенную для такого дела бумагу, свернутую в гармошку, подаст: — На-ка вот, оторви на цигарку.
— А на две нельзя?
— Можно и на две...
Частенько заходит сюда за новостями и Евлаха. Посидит на пороге, послушает мужиков.
Сегодня у Фаньки новость особенная, из газеты вычитанная, потому и надежная,— и Евлаха вернулся домой возбужденным.
— А ну-ка, Глафирья, станови самовар,— и свекор с карандашом в руке подошел к окну.
У него тут на косяке свой счет ведется, свои пометки. Пометок этих уже целый столбик опускается вниз. Совсем еще недавно он вписал:
2 юня Сарапул
3 юня Агрыз
8 юня Ижевск,— и вот опять надо записывать.
Глафа знает, что в эти дни июня месяца красные вернули себе несколько городов. Для нее это тоже большая радость, Егорша-братец как раз за эти города и воюет. Как же не радоваться тому, что наши гонят вражину все дальше и дальше...
Радуется Глафа, однако замечает для порядку — хозяйке это положено:
— Запачкаешь косяки-то, тятенька.
— Ничего, мы потом белилами их помажем,— отвечает Евлаха.— А пока что с Федяркой писать будем... Это же, Глафирья, такое дело!.. Бегут ведь, смотри-ка, беляки и чайку уж попить не просят. В хвост и в гриву гонят буржуев. Дай бог доброго здоровья нашим!..
И, помусолив во рту карандаш, Евлаха занес новую дату на косяк:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119