..
— Немного кумышки, самую малость...
— Самую малость?—Азии судорожно выхватил из кобуры наган и крикнул:—Да какой ты после этого солдат Красной Армии?! Тебе дан был приказ смотреть в оба, а вместо тебя усмотрел вот он, Лавр, он не пустил на правый берег разведку врага. Вот он — красный воин, герой! А ты... ты—кумышка!.. В трибунал его!— и, резко повернувшись на каблуках начищенных высоких сапог со шпорами, быстро пошел к стоящим у изгороди коням.
Возвращался Лаврушка домой в новых кожаных сапогах, старая шапчонка перевита красной лентой. Такой ленты ни у кого в деревне нет, вот будут расспрашивать ребята, как ее дали да за что. Известно за что— беляков углядел. Кумышка, тот проспал бы все на свете. И прав товарищ Азии, что так по всей строгости военной поступил,— потому не спи, Кумышка...
Миновав речку, Лаврушка поднялся на угорчик. И вот оно, поле, а за ним — и деревня. Смотри-ка, уже сеять начали. Вон и Евлаха вышагивает с лукошком. Он в одной белой рубахе, без картуза, через плечо у него на холщовом полотенце — грузное лукошко. И от этого Евлаха идет не быстро. Шагает по мягкой, вязкой пахоте, захватит из лукошка горсть жита, кинет — зерно звонко чикнет о лубяной край лукошка и брызгами разлетится по одну сторону ног. Кинет другой раз — и зерно ложится по другую сторону, и все у него получается уж очень ловко, будто он делает все это шутя, играючи.
Но кто же за ним боронит? Лошадь-то вроде не Ев-лахина, а наш Савраска. Да ведь это и в самом деле мамка боронит... «Дед, видать, все еще болеет, вот и позвала на помощь Евлаху»,— решил Лаврушка и, свер-
нув с дороги, побежал наискосок поля к матери. А Настасья и не замечает, правит Савраской да посматривает на борону. Борона деревянная, легкая, прыгает по неровной земле, и поэтому мамка положила поверх нее березовый чурбак — так зубья глубже врезаются в землю и лучше перелопачивают ее, подрезают корешки, вытаскивают их наверх.
Лаврушка прошел по краю загона к мешкам, поправил на шапчонке красную ленту, взглянул на сапоги, сухой травкой смахнул с них пыль — сапоги должны блестеть, как у Азина,— и кликнул маманьку.
А Настасья и сама приметила сына, оставив лошадь, она уже бежит по полосе к нему.
— Вернулся наконец-то,— и вдруг всплеснула руками.— Батюшки, лепта-то во лбу... За работу, что ль?
— Не всем... Это мне одному только. А еще вот,— и Лаврушка хлопнул ладонью по голенищу сапога.
— Неужели твои? Это за окопы достались?
— Говорю, не всем, одному мне... За храбрость...
— Да где ты с храбростью проявился? — подойдя с пустым лукошком, лукаво усмехнулся Евлаха.
Лаврушка по липу его понял, что старик вряд ли поверил ему.
— Дак как где?.. Беляков первый увидел... И побежал за подмогой... Сам Азии, вот видишь, сапоги за это дал... И ленту красную тоже за это же...
— Смотри-ка, и впрямь сапоги?—удивился Евлаха и, нагнувшись, пощупал пальцами голенище — кожа добротная.— Как это удалось-то ловко?
— Говорю, больше никому... Даже Петруня, и тот босиком домой пришел...
— Ну и ну,— качала от удивления головой мать.
— А моего Егора не видел?—спросил Евлаха.
— Да где там, дед Евлантей, увидишь, там видимо-невидимо войсков-то наших. У самого бы Азина надо спросить. Но вот, видишь, не успел... Ты, мамка, знаешь, какой он живой да верткий. И сапоги со шпорами...
— И тебе бы, поди, надо такие, а?
— А чего? Там у всех, кто па лошади,— ответил Лаврушка и взглянул на Евлаху, который из мешка пересыпал в лукошко зерно.
— Ну, а Азии какой собой-то? — спросил Евлаха.
— Молодой он... Говорит так строго, любо слушать.
Если кто в бою струхнет аль у окопа не тем делом займется, тут же сразу выхватывает наган...
— Неужто стреляет? — удивилась мать.
— Нет, это для острастки больше. А может, если надо, и выстрелит. За это его и боятся... окромя меня.
— Ну, и бахвал ты, Лаврушка, стал,— усмехнулась Настасья.
— Спросите Петруню, если не верите... Как Азии тогда на Кумышку крикнул? Петруня даже задрожал от испугу, а я ничего, потому Азии обо мне как сказал — и на белого офицера, мол, не променяю такого орла...
— Ну, вот что, слушай-ка ты, орел,— сказала мать.— Если не шибко устал да не голоден, подмени меня, поборони. А я тем временем дома приберусь — запустила с работой все... Да и к вечеру кое-что испеку вам с дедом. Ноги устали, так на лошадь сядь, ты легонький. А сапоги прибереги, сними теперь...
Присев на мешки, Лаврушка осторожно стянул с ног сапоги, по-хозяйски оглядел подошвы— не износились ли, хотя какое там, всю дорогу босиком бежал, только у деревни обул их,— и, убедившись, что не износились, положил к телеге и накрыл сверху пустым мешком. Потом подошел к Савраске, ухватившись за седелку, взобрался по оглобле на лошадь и тронулся вдоль борозды. Борона, расчесывая свежую пахоту, шла спокойно, только там, где наискось поля пролегал зимняк, она начала легонько прыгать.
Обратно Лаврушка ехал по тому же месту: боронил он в три следа, да еще, наверное, Евлаха заставит четвертую борону вести зигзагом, чтоб не было ни гребней, ни бороздок видно. Он хозяйственный — и у чужих делает все, как у себя.
Вечером к Лаврушке прибежал Федярка, осмотрел дареные сапоги, натянул на себя шапку с красной лентой.
Глянул в простенок — веснушчатая рожица Федярки так и расплылась в зеркале.
— Баско-то как!
— Еще бы!
— Значит, сам Азии?..
— С ним-то, с Азиным, я за руку ручкался,— и, склонившись, Лаврушка по секрету добавил:—Звал Азин-то к себе в дивизию.
— Ну?
— Только мамки жалко, и дед больной...
— Зря не остался,— упрекнул Федярка.— Я бы на твоем месте...
— Да ты думаешь, всех он принимает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119