..
— Вы так думаете?—с минуту помолчав, спросил Степанов, удивленный непреклонностью комиссара.— Мы уже взяли Нолинск и Лебяжье...
— Не-ет, вы еще их не взяли. Борьба еще только начинается...
— Вот-вот, и я так считаю... Потому и делаю вам предложение. На нашей стороне военная сила.
— А на нашей — правда.
— Без оружия ваша правда бессильна. За нас передовая часть крестьянства. Наконец, верные мне моряки... Не скрою, они вас знают... И вы ровным счетом ничего не потеряете. Скажите «да», и я сейчас же дам распоряжение об освобождении вас. Получите у нас отличную работу... большие деньги...
— Слушайте, вы, белогвардейский офицер,— Дрелев-ский метнул гневный взгляд на Степанова.— Я не продаюсь, как вы. Вы предали моряков, втянули их в грязное и позорное дело. Вы потеряли честь русского солдата. Вы пошли на преступление. И не вы меня будете судить, а мы... мы будем судить вас именем революции!
— Прекратите, арестованный!—вскочив, крикнул сорвавшимся голосом Степанов и попятился к двери.
— Не увернетесь,— спокойно сказал Дрелевокий.— Будем еще судить! И не вас одного — всю вашу белогвардейскую банду будем судить! Судить нашим, рабоче-крестьянским судом!
— Вы еще пожалеете, Дрелевский,— крикнул Степанов и, схватившись за револьвер, открыл спиной дверь— В наручники его!
— Руки, руки, арестованный, как предписано,— вбежав в кабинет, монотонно и холодно бросил начальник
тюрьмы и вдруг иным, будто потеплевшим, голосом добавил:—'Черт вас, комиссаров, побери... Можно сказать, на краю могилы, и так...
— Это вы с ним на краю могилы!—бросил Дрелевокий.
И в ответ — монотонный окрик:
— Но-но-о., в камору, арестованный, в камору...
Комиссар Вихарев сбежал по гулкой лестнице на крыльцо и, расправив плечи, вдохнул все еще душный, перегретый августовским жаром, вечерний воздух.
Парадное крыльцо с деревянными ступеньками было пристроено к срезанному углу большого четырехэтажного кирпичного здания духовного училища — ныне красного военкомата» — и выходило на площадь, заросшую огрубевшей и кое-где порыжевшей травкой. Около здания росло несколько тополей, уже добиравшихся своими ветвями до окон второго этажа. Чуть поодаль стояла водопроводная будка.
День был суматошный. Только что закончили переосвидетельствование бывших офицеров, а впереди еще предстояло много других дел: надо проворить посты, заехать на почту «отправить в губком партии телеграмму о заготовках хлеба; сделать ряд срочных распоряжений по военкомату.
Спустившись, потрепал рукой по мягкой гриве коня и, бросив недоверчивый взгляд на позеленевшие луковицы Успенского собора, стоявшего напротив, подумал: «А бойницы-то божьи неплохо бы под свой контроль взять...» — и, повернувшись к часовому — рослому красноармейцу, сказал:
— За собором-то поглядывай!
— Доглядаю в оба, товарищ военный комиссар.
— Прошлой ночью тут видели подозрительных людей,— пояснил Вихарев и, ухватившись за луку, легко вскочил в седло и тряской рысцой выехал со двора.
Вернулся Вихарев, когда почти уже стемнело, со стороны реки Вой подувал прохладный освежающий ветерок.
Кинув у крыльца поводья, комиссар подошел к часовому, спросил:
— Ну, как, никого не заметил подозрительного?
— Никого, товарищ военный комиссар,— приложив руку к козырьку, ответил тот.
— Смотри зорко и никого не подпускай. Чуть чего, давай знать мне,— наказал Вихарев и прошел в здание.
В общежитии, которое было тут же, жило человек двадцать красноармейцев, охранявших военкомат. Свободные от дежурства бойцы растянулись на кроватях и спали, в изголовьях у них стояли винтовки. Стараясь не разбудить их, Вихарев тихонько прошел к столу, отрезал от ржаной ковриги ломоть, круто его посолил и принялся есть, запивая водой из стакана. Потом снял ремень, расстегнул гимнастерку и, не раздеваясь, прилег на кровать.
Только теперь он почувствовал, как устал. Он закрыл глаза, но не спалось. В голове роем теснились обрывки событий прошедшего дня, снова перед ним встали знакомые люди, слышались голоса... И среди всего этого вдруг вспомнил он мать, жену, сынишку, которому вот-вот и годик будет. Трудно в деревне жене, звал ее сюда, но дом оставить никак нельзя. Мать давно болеет, отец уже старый; есть сестра Анка, но где ей успеть везде. Потому и отец сердится, что сын не дома живет. Заезжал вот недавно он домой, отец так ему и сказал:
— Чего ж ты блукаешь, Андрей, по чужим волостям да уездам? Ты хоть и кавалер егорьевский, но все одно мужик. Из мужиков вылупился, с мужиками и должон веревки вить. А ты, смотри-ка, в партию записался.
— Без партии не могу, тятя.
— Другие живут же,— сердился отец.— Да и что толку, что ты в партие... Революцию сделали... А чего тебе она дала? Ране бы ты без революции вернулся домой, да со всеми регалиями да отличиями — знаешь, какой бы почет на деревне был и мне, старику? Лучшую полоску без жребия обчество б нарезало! А теперича что? Кресты да медали сбросил с себя, да и гоняешься за таким же, как сам, мужиком. То за скотину у него уцепишься, то силком хлеб выжимаешь... Не за свое дело забрался, Андрей. Вон и жена одна тут с мальчонком... Зовешь к себе, да пристало ли бабе по чужим домам таскаться? Ни в жизнь не посоветую...
Вспомнил этот разговор Вихарев и пожалел, что не успел написать домой письмо. Хоть и предупреждал жену, что часто писать не удастся, но все равно они ведь
ждут. И он решил, не откладывая, завтра же написать. Живо представилось, как жена получит письмо, как усядется с Анкой на скамейку возле рябинки у крыльца и будет долго по складам читать. Она так и просила, чтоб письма писал он печатными буквами и покрупнее, поразборчивее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119