Пока плотники перед началом работы затягивались табаком, Федярка с тоской и болью в душе ходил по пустым избам, разглядывал стены, косяки с пометками деда, потолок, усеянный знакомыми сучками, с которыми когда-то он разговаривал, ка'к с живыми. И вдруг ему стало нестерпимо жалко этот дом, с ним у него связано было самое лучшее, самое дорогое в жизни, и вот его собираются ломать.
Федярка повернулся к отчиму, который в эту минуту был не только неприятен ему, но и ненавистен, и спросил:
— Которая моя изба?
— Не изба, а горенка тебе выпала,— ответил Фанька.—Горенка еще лучше зимовки.
— Тогда не трогай горницу!
— Как не трогать! Не ломать, что ли?
— Не ломать! — отрезал Федярка.— Это мое дело, дедово наследье...
— Чего пустое-то говоришь? Ты ведь теперь в моей семье?
— Нет, не в твоей,— еще больше ожесточился Федярка.—Хочешь мамкину долю взять — бери, а мою не трожь, не велю ломать, — и, бросив топор, ушел.
Плотники, присутствовавшие при разговоре, удивленно переглянулись.
— Вот видишь, как и свое, да не моту,— развел руками Фанька.
— Надо как-нибудь добром,—сказал один из плотников.
Другой посоветовал:
— Беги, Ефанаил, в Совет, объясни, что согласно непе нельзя так-то.
— Ты с парнишком своим вначале утряси, а потом уж в Совет,— стоял на своем первый.— В случае чего, записку возьми...
Фанька не на шутку задумался, впервые понял, что рядом вырос другой человек, с которым придется считаться.
Молчком подступила ночь. Когда все улеглись спать, Федярка оделся, взял в хлебнице полкаравая хлеба и тайком выбрался на улицу. Постоял немного на крыльце— и к дяде Егору. Но дяди дома не было. Вспомнил, он вчера еще уехал в город. «А может, я его там разыщу? Дядя вон какой, его все знают... Да и чего же страшиться, живет же там Лаврушка — остановлюсь у него...»
Повесив через плечо сумку, в которой он носил книги в школу, Федярка вышел на тракт. Он шел по посвежевшей дороге и все еще думал о доме, о маманьке, об отчиме.
Почти год Федярка проработал в кузнице вместе с отчимом, с утра и до позднего вечера махал он тяжелым молотом. И вроде поднавык в деле — сам мог кое-что уже ковать. Но кузница была кузница, сюда приходили отовсюду люди, приносили с собой разные новости, случалось, и спорили... И отчим тоже спорил... Прислушиваясь к людям, Федярка частенько не соглашался с отчимом, но в разговоры старших не
встревал. Отчим все больше жаловался на жизнь, говорил, что в деревне слишком власти прижали мужика, что, пожалуй, надо убираться куда-нибудь в лес, выходить на «отруб». Чем больше ФедЯ|рка слушал эти жалобы, тем больше росло в нем желание возразить отчиму, но доказать, что отчим неправ, Федярка еще был не в силах. Тем не менее это внутреннее несогласие с каждым днем росло, Федярке уже не нравились не только его разговоры, но и он сам, медлительные движения его рук —
точно он ими все что-то нащупывал, его угрюмова-тая походка, его полузатаенная на лице ухмылка. Эту ухмылку он увидел и в тот день, когда отчим сказал ему: «В моей семье живешь», — тут вдруг все оборвалось...
Фанька, Фанька!Не таким казался ты, Фанька, раньше. Когда-то и Федярка к тебе бегал: то Фанька свистульку из сосновой, в соку мутовки свернет, то игрушку какую-нибудь особенную изладит. Кузница Фанькина для него тогда была кладовой чудес. Чего только в пей не увидишь: тут и старые, точно высеребренные, подковы, и замки со звончатым запором, и оловянные тарелки — из них режь да катай на железной плошке картечип-ки, и труба от старого депрейсовского граммофона... Федярка и теперь еще помнит, как Фанька возился с этим граммофоном — и вдруг тот граммофон, с вытянутой по-гусиному шеей, запел человеческим голосом.
Федярка смотрел на Фаньку, как на кудесника, который все знает, все умеет. Стоит он, бывало, в кузнице, напевает что-то себе под нос и мастерит, мастерит... Спросишь его, а он в ответ лишь скажет: «Угадай». Одного не угадали ржанополойцы, каким же станет Фанька потом...
И не трусливый он, никто не мог поймать Прошку Морало, а Фанька не дрогнул, пошел к нему в самое логово.
Другим стал отчим, непонятным. Жалко Федярке только мать, да маленькую сестренку Гальку жалко. Еще бы — с утра до вечера мать в работе. Заберет с собой Гальку на полосу, положит ее под суслон и, не рас-клоняясь, жнет. Выжать же такое поле надо! Отчим тут маманьке не подмога. У него на уме лишь кузница, да веялки, да сундук с замком звончатым. Да тот дом, который строить начал...
«Теперь нэп мне все разрешил!» — не раз наставлял своих Фанька.
Эх, Фанька, Фанька...
«Однако найду ли я в городе дядю Егора? Где буду жить? Чем буду кормиться?.. Да ведь у меня есть руки. Они были нужны отчиму... Но с ним теперь все кончено...»
На другой день вечером Федярка перебрался за реку, поднялся по пыльному, поросшему жесткой серой травой откосу и удивился: город-то какой большой! Домищи здесь куда лучше, чем в Уржуме. Только в котором доме тут заседает дядя Егор? Наверное, в самом, самом большом. И красный флаг должен быть на том доме, как у нас в Коврижках...
Федярка, доев хлеб, шел с пустой сумкой по городу и смотрел на дома, на крыши, но флагов красных не было. А церквей-то сколько понастроено... На одной стороне улицы церковь, на другой — вторая. Вот уж, наверное, по праздникам здорово звонят в колокола!
Рванул ветер, закрутил по булыжной мостовой пыльной поземкой, сметая к оврагу мусор. Мимо пробежали шумливой кучкой ребятишки с длинными шестами в руках. На концах шестов трепыхались пестрые тряпки. Над тряпками кружились голуби. И голуби-то тут пестрые, а вон совсем даже белый кувыркается в небе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119