, Люблю на лошадях, твердая у меня рука, потому и слушаются...
— Твердая, говоришь,—улыбнулся Дрелевский.— А отца-то как звать?
— Звать-то? Больше Прошкой Моралом зовут... Потому—от Мораленков он... Теперь уж мы врозь с ним, нынче и совсем уедем.
— Куда же уедете?
— К деду... в Ржаной Полой..,. Там хорошо, просторно.
— Видать, ржи-то у вас там много? — услышав необычное название деревни, поинтересовался Дрелевский.
— Не-е... У деда овес больше, горох... Стручистый горох... Я уж там живал., Федярка там есть... Дружок мой.
Лаврушка махнул кнутом, и Рыжуха, почуяв твердую руку, пошла рысцой.
Соснячок, идущий возле дороги, сменился ольховником, мелким кустарником. Вскоре, за поворотом, из-за ивняка показалась свинцовая полоса реки.
— Ну вот мы и доехали,— остановившись, сказал Лаврушка.
Захватив охапку сена, он по-хозяйски подбросил ее лошади и, повернувшись, посмотрел на реку.
— А не покупаться ли нам? — вытирая с лица пот, сказал Дрелевский и спустился с берега на песок.
— Река-то здесь как море,— сказал Лаврушка.
— Море не такое, Лавруша,— стягивая сапоги, заметил Дрелевский.— Море как увидишь — и не расстанешься...
— А вы-то ведь расстались.
— Надо было, ничего не поделаешь,— ответил Дрелевский и, сбросив с себя полосатую тельняшку, прыгнул в воду и начал отмеривать саженками.
Лаврушка тоже плавал, но саженками он не умел. Однако он не сдавался, плыл, кряхтя и отдуваясь; на полпути повернул обратно — за моряком разве уплывешь? На половине реки Дрелевский перевернулся на спину и поплыл обратно к берегу.
— Река не море, а все ж приятно,—ухватившись за свисавшие в воду кусты, сказал он.— Как только утрясем дела, браток, снова к себе поедем.
— Куда?
— На море-океан...
— Эх,— вздохнул Лаврушка.— Вырасти бы мне, я тоже б туда,— и он принялся прыгать на одной ноге, чтобы вылить из уха воду.
— Приезжай, браток, приезжай...
Выйдя на берег, Дрелевский принялся растирать ладонью широкую грудь с вытатуированным на ней якорьком, потом снова вошел в воду и, смыв с ног песок, стал одеваться.
«А не задержаться ли мне на денек в Петровском? — вдруг подумал он.,— Однако переправлюсь — увижу...»
На берегу у причала уже толпились люди: какие-то бабы с корзинами, в домотканых сарафанах, мужики с котомками.
Когда к берегу подошла лодка-завозня, старик перевозчик, сидевший на корме, скомандовал:
— Кому ехать — давай в лодку. Ишь, на том берегу сколь дожидается.
Как только два дюжих мужика взялись за весла, перевозчик крикнул:
— А ты, гражданин в очках, присядь. Парусить будешь супротив ветру...
Дрелевский присел на борт и оглянулся, чтоб попрощаться с Лаврушкой, но вместо него увидел спускавшегося с берега розовощекого мужика. Добежав, мужик прыгнул в лодку. Лодка качнулась и чуть не зачерпнула бортом воду.
— Ты чумной аль спятил? — сердито крикнул перевозчик.— Только что с того берега приехал...
— Надоть,— сипловато ответил розовощекий и, втиснувшись меж людей, будто сам себе повторил: — Надоть...
«Уж и этот не супротив ли ветру?» — вспомнив слова перевозчика, подумал Дрелевский и взглянул на мужика.
Лицо у него было холеное, круглое, обрамленное черной курчавой бородкой, маленькие, глубоко запрятанные глазки настороженно блестели из-под лакового козырька картуза.
Дрелевский взглянул на берег и увидел Лаврушку: он стоял и помахивал рукой. А внизу ворковала вода, жадно лизала просмоленные бока лодки. Противоположный крутой берег становился все ближе. Вот он, с размытым рыжим спуском, с людьми, толпившимися около караулки. Вдали виднелись дома с тесовыми крышами, маячившими из-за зеленой кромки обрыва. Вдруг берег качнулся и поплыл куда-то в сторону. Но как только перевозчик огромной, загорелой до черноты ручищей тронул правило, лодка развернулась и послушно пошла по тихой заводи вверх к причалу.
Первым выскочил на берег юркий мужик с курчавой бородкой и заторопился в гору.
Сняв очки и положив их в карман гимнастерки, Дрелевский вышел из лодки и поравнялся со сторожкой перевозчика.
— Приворачивай, служивый,— окликнул его сидевший на лавочке старик.
Дрелевский, остановившись, поздоровался.
— Далеко путь держишь? — свертывая цигарку, спросил тот.
— Да не так чтобы далеко,— неопределенно ответил Дрелевский, принял протянутый стариком кисет и стал
набивать самосадом свою трубочку с изогнутым чубуком.— Как тут на Петровское дорога?
— Дорога-то что... сухая. Только нынь приглядываться надо, не пообидели б, думаю. Ты-то отколь, не комиссар, случайно?
— Не-ет, с ними я, папаша, не знаком,— ответил Дрелевский.— Я по другой части... От акционерного общества «Зингер» работаю.
— По ремонту швейных машин, значит?
— Ага, по ремонту... В Петровское вот иду.
— У петровчан машинки эти есть. Состоятельные там мужики.
— Об этом я уже слышал,— сказал Дрелевский.— Только ведь прижали их, наверное, здорово комиссары-то?
— Кого как... Одних прижали, других, стало быть, нет, потому нынь большой разброд пошел по деревне. Комбедовцы, скажем, за новую власть ратуют, а кое-кто и Степанова поджидает.
— Степанова? Это того, что в Уржуме?
— Его, его... До петровчан пока еще вроде не добрался, но будто бы видели ихних уже на полдороге к нам.
— Ну, что ж, папаша, спасибо тебе за табачок,— подавая руку, поблагодарил Дрелевский.— Крепонький, однако, ты вырастил.
— Не трудно вырастить, трудно заморить,— со знанием ответил тот.— Мы это с бабой своей морили табачок, по своему рецепту приготовляли.
— Хороший табачок получился,— и, поблагодарив, Дрелевский зашагал по кособочившейся рыжей дороге в гору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119