Политика, партия, переговоры с правительством — зачем все это? Неужели только ради удовлетворения амбиций и тщеславия, ради того, чтобы удержаться на плаву, на первых местах? Но и этого почти уже нет. В сравнении с его поражением поражение Петковича равно нулю, как равны нулю все жертвы, все проданные страховым обществом трупы. И сам он труп, значит, Юришич бьет по трупу, по пустому месту. Он не чувствует это, он думает, что бьет по человеку, полному жизни, силы и боевого духа. «Елена, Елена, все это сделала ты!» Слезы текут по его лицу — он еще сохранил некоторое присутствие духа, чтобы не плакать навзрыд. Он смотрит сквозь слезы на Юришича и ненавидит этого человека как нежелательного свидетеля своей слабости, потом поднимается и хватает его обеими руками за локти. Искренне и лживо, идет из глубины чувств и притворно все, что он, моргая, говорит дрожащим голосом.
— Вы меня оскорбили, господин Юришич, жестоко оскорбили. Но я принимаю во внимание вашу молодость и горячность. Я смотрел на вас, когда вы плакали, и знаю, плакали из-за моего несчастного шурина. Из-за него и я сейчас плакал, нам обоим тяжело. Я вижу, вы мне не верите. Он, который знал меня лучше, чем вы, лучше знал и мои несчастья, он бы мне поверил. То, что было сегодня, произошло, к сожалению, из-за его невменяемости. Но он меня любил, и было бы ужасно, если бы я действительно стал причиной его гибели. Это страшная, немыслимая клевета.
Юришич недоумевал. Пайзл несчастен? Об этом и Петкович утром говорил. Из-за жены? Вероятно. Но что все остальное, как не лицемерие?
— Он вас любил, знаю. Говорил, что вы несчастны. Из-за жены, как можно было понять. Ваша жена, по его разумению, была тем крестом, на котором страданиями вы искупали свои грехи. Но я думаю, что жена никогда не может быть крестом столь значительным, чтобы человек мог искупить на нем все грехи, совершенные в жизни. Тем более не для такого человека, как вы; вы распяли своего шурина на кресте. Отмойтесь от этого обвинения, и я сниму перед вами шляпу!
— Как я могу отмыться? Мне не от чего отмываться.— Пайзл трет уже сухие глаза; откровенность Петковича перед другими задела его.— Единственный человек, которого я мог бы призвать в свидетели, к сожалению, безумен. Безумным вздором было все, что он, может быть, говорил о моих семейных обстоятельствах, на которые я не могу пожаловаться.
— В чем же тогда ваше несчастье?
— Оставьте! А на кого я еще могу сослаться? На Рашулу, этого закоренелого клеветника? Он заинтересован в том, чтобы еще больше опорочить меня.
— Я мог бы этому поверить. Но сейчас речь не о Рашуле, потому что всю историю как свершившийся факт принес в тюрьму Мачек, вы, конечно, сами об этом знаете.
— Мачек? — удивился Пайзл, словно впервые услышал об этом.— Теперь мне все ясно. Мачеку выгодно клеветать на меня. Он мой давний политический противник, он свидетельствовал против меня на одном судебном процессе. Я выиграл процесс, а его разоблачил как клеветника. Вы, наверное, помните, если следили за процессом. Это было пять-шесть лет назад. Значит, Мачек! И вы поверили этому человеку? — ужасается Пайзл.
— Я поверил и буду верить ему, пока не увижу, как доктор Пайзл на нынешнем процессе разоблачит Мачека. Впрочем, судебный процесс, о котором вы говорили, насколько я слышал от Мачека, да, кажется, и сам когда-то читал,— этот процесс вы не выиграли, а проиграли, и это обстоятельство, если не ошибаюсь, прибавляет вам оснований призвать Мачека к ответу. Он недалеко.
— Он страшно далеко, потому что мне противно видеть его,— пробормотал Пайзл, почувствовав, что попал в трудное положение.
— А Рашула, с которым вы прогуливаетесь каждый день уже много месяцев, вам не противен? — едко усмехнулся Юришич. Ему захотелось позвать Мачека. Для того чтобы испытать Пайзла, он сделал вид, что идет разыскивать Мачека.
— Вы его позовете? — инстинктивно сжавшись, с тревогой спросил Пайзл.— Зовите! — он выпятил грудь, осмелел, решил припугнуть Мачека, пригрозить ему судом. В решении суда он уверен. К чему в таком случае ему надо было вступать в соглашение с правительством?
Но отпала потребность звать Мачека. И Юришич, и Пайзл одновременно вздрогнули от изумления, у Пайзла даже глаза перестали моргать.
С кислой миной, словно принужденный действовать против своей воли, у входа появился Мачек. И не один. Под руку его вел улыбающийся Рашула. У него маленькие, как у мыши, глаза. Только у этой мыши какой-то кошачий взгляд.
Еще раньше подслушивавший Рашула при звуке шагов Пайзла спрятался за деревом, и естественно, Пайзл не мог его заметить. А в другой раз, когда Пайзл подошел к выходу, Рашула за деревом толковал с Мачеком, уговаривал его вместе с ним вмешаться в спор Пайзла с Юришичем.
Он услышал, что одна из главных, а может быть, и главная тема этого спора — вина, лежащая на Пайзле, за то, что его шурин оказался в тюрьме; что бы сказал ему Юришич, если бы узнал, что он намеревался учинить Мутавцу, используя сумасшествие Петковича? Но эта задумка, один раз уже провалившаяся, а ввиду скорого ухода Петковича и в будущем осужденная на неуспех, уже, не без некоторого, разумеется, сожаления, потеряла для него свою привлекательность. Даже если бы Юришич что-то заподозрил, Рашула мог бы его с легкостью высмеять. Но может быть, в этом споре кроются определенные возможности для него? Что, если вмешаться в него с Мачеком, и пусть бы Мачек отрекся от того, что он прежде говорил о Пайзле? Такой расчет, помимо того, что он забавен, мог бы оказаться и полезным; он мог бы помирить его с Пайзлом. Какой смысл продолжать упрямиться, не соглашаться взять назад свои показания против Пайзла, если, как заявил Колар, даже жена Пайзла говорит о его скором выходе из тюрьмы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130