Но долго ли так будет продолжаться? Рашула ему однажды уже пригрозил, что продаст его, как Пайзла, и будет довольно одного- единственного допроса, после которого ему будет стыдно появиться перед общественностью, главным редактором и даже перед собственной женой! Вот почему он испытывает такой страх перед Рашулой, предельно осторожен с ним, покорен. Но сейчас в нем словно появились слабые проблески сочувствия к своему давнему другу, более порядочному, чем этот Рашула, и он упрямо повторяет:
— Бесспорно, его погубили женщины. Точнее деньги, к которым липли женщины, это неврастения, что бы вы там ни говорили! Конечно, неврастения!
— И неврастеники могут симулировать! — язвительно улыбаясь, цедит Рашула и с нескрываемой угрозой впивается взглядом в Мачека.— Не знаю, когда вы спелись с Петковичем, что его защищаете. Вот посидит он здесь еще несколько дней и перестанет сходить с ума, увидите. Убедится, что симуляция бесполезна.
— Я не спелся с ним,— защищается Мачек, не глядя на Рашулу.— Я только думаю, что здесь его психическое состояние ухудшится. Его давно надо поместить в больницу.
— Значит, вы хотели бы его отправить в сумасшедший дом? Чтобы он там в самом деле рехнулся? Не знаю, как вы, его бывший друг, вообще можете такое говорить! Я бы его выпустил на свободу.
— Это и надо было сделать, а сейчас поздно.
— Для вас ничего еще не поздно,— уколол его Рашула с намеком, заставившим Мачека вздрогнуть, взглянуть Рашуле в глаза и все понять.
— Уж не меня ли пора в сумасшедший дом? — отбил он удар, и лицо его залилось густой краской. В него вселился страх, как бы Рашула перед остальными писарями не поддел его еще более острым намеком.
— Да пора бы уже! — потешается Рашула, наслаждаясь его страхом.— Может быть, хватит болтать глупости?
— По-моему...— упирается, но не очень уверенно Мачек. Как бы он ни хотел прекратить этот разговор, уступить сразу нельзя — писари тут же почуют неладное.— Это не глупости, к сожалению.
— К сожалению? Смотрите, как бы вам в самом деле не пришлось жалеть!
Мачек бросил взгляд на писарей, но единственный, кто бы мог понять намек Рашулы — Розенкранц,— отвернулся в сторону и молчит. Остальные же, если бы он продолжал спорить с Рашулой, могли бы в конце концов заметить, что Рашула как-то странно ему угрожает.
Он вытаскивает из кармана платок, вытирает совершенно сухое лицо и, примирительно глядя на Рашулу, умолкает.
В противоположность этим двум спорщикам, которые, судя по всему, закончили, разумеется, победой Рашулы, дискуссию о Петковиче, остальные писари все это время словно бы играли роль слушающей публики.
А было их здесь еще четверо: Розенкранц, который, опираясь одной ногой о землю, сидит на столе, хотя на скамейке есть место, и Мутавац, прижавшийся спиной к стене между окнами караульной части. Рядом с Рашулой сидит — точнее уже встал высокий тощий человек с желтым, изрытым язвами лицом. Это Ликотич или как его зовет Рашула — Французское Бренди. Назвал он его так потому, что Ликотич три раза в день растирается французским бренди, выглядит он болезненно, тело его, как стебель бамбука, бугристое, желтое, сухое. Дело в том, что прошлым летом, когда Ликотич попал в тюрьму, грудь у него была покрыта красными пятнами, оставшимися после сифилитических язв, и во время умывания писари это сразу же приметили, а он оправдывался: пятна, мол, у него появились от усердного натирания французским бренди. С тех пор он продолжал постоянно растирать грудь, а пятна не проходили, так что в конце концов и сам Ликотич не знал, от сифилиса они или от бренди. Потешает он остальных писарей не столько своей мелочной заботой о здоровье, сколько одной особенностью, проявлявшейся в том, что его шея, стоило ее повернуть, начинала скрипеть и сухо трещать, как трещетка. Бывают дни, когда от него только и можно услышать что этот треск и скрип. Банковский чиновник в Лике, он совершил растрату, и главный аргумент его защиты состоял в утверждении, что деньги он просто позаимствовал. Когда молчит, он обычно размышляет или о своей болезни, или о том, как вести себя во время судебного процесса, уже назначенного на самое ближайшее время.
Сейчас Ликотич молчит как раз по первой причине. Слушает разговор о сумасшествии и неврастении. Все тело его горит от нестерпимого зуда — тюремные вши вдруг ополчились на него,— а в голове сверлит воспаленная мысль, не грозит ли ему, неизлечимо больному сифилисом, эта самая неврастения. Убежден, что неврастению вызывает только сифилис. Постоянно сравнивает себя с Петковичем и терпеливо ждет, когда тот появится во дворе. Ждет его, хотя знает, что встреча с Петковичем не сулит ему ничего хорошего, словно в нем он увидит свое будущее. Все это неприятно Ликотичу, он встает, оглядывается по сторонам, а шея у него скрипит, и он сам не знает почему. Может быть, начали ссыхаться шейные позвонки?
Так обстоят дела с Ликотичем. А возле стола, скрестив руки на груди, восседает в белых летних брюках сельский торговец Майдак. Он из туропольских дворян; за его китайскую физиономию и редкие висячие усы Рашула дал ему прозвище Микадо. Свою лавку в Турополье он совсем запустил, а в тюрьму попал за попытку изнасиловать крестьянскую девчонку в этой же самой лавке. Он очень рад, что попытка оказалась безуспешной (в лавку вошли люди); по крайней мере, так он говорит, и это вполне понятно, потому что Майдак, между прочим, убежденный спиритист и в своем немом оцепенении постоянно охвачен умиротворяющими мечтаниями лунатика.
И сейчас он по своему обыкновению задумчиво молчит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130