Увидел бы сейчас, не узнал, ей-богу!
— Тихо, Тончек!
Тончек умолк и вместе с козлами отодвинулся еще дальше. А Юришич направился прямо к Пайзлу. Он слышал разговор Петковича и Тончека, видел, как они восторгались королевичем Рудольфом. Его потрясло это, оба они представлялись ему жертвой бредовых измышлений. Но кто поддерживает эти слухи и кто использует их жертвы, как не люди, подобные Пайзлу, которые при всем своем здравом разуме десятилетиями распространяют если не эту, то слегка исправленную легенду об императоре, его доброте, его помощи людям? Впрочем, разве Пайзл, подслушав только что чужой разговор, не обменялся с Рашулой насмешливыми взглядами, не с кем-нибудь, а именно с Рашулой? Юришич вскипел и, еле сдерживаясь, сказал:
— Позвольте вас спросить, господин доктор, вы слышали, о чем только что говорил ваш шурин?
Пайзл рассеянно посмотрел на него. В сущности, он ничего не слышал, и насмешливый взгляд, которым он обменялся с Рашулой, относился к самому Рашуле; начав комбинацию с правительством, он, собственно, решил твердо придерживаться решения не иметь больше ничего общего с Рашулой. Но даже не об этом думал он сейчас. Его мысли захватила Елена. То, что через доктора Колара он позвал ее, поначалу наполняло его приятным ощущением, но скоро он почувствовал унижение. Зачем звать, когда так мало шансов, что она откликнется? Лучше, наверное, было разыграть равнодушие... Но как победить в себе тоску и отчаяние, терзавшие его от одной только мысли, что всю жизнь он был ее рабом и что в завершение она его наградила тем, что ушла от него, бросила и его, и детей, как будто никогда их не было и нет? Усталость овладела им. Он видел, что Петкович спит. Он и сам бы лег поспать и направился было в камеру, но опять лицом к лицу сталкивается с этим невыносимым Юришичем.
— Ничего я не слышал,— сурово возражает он.— И не интересует меня все это!
— Вас не интересует? А вот меня весьма, весьма интересует, господин доктор!
— Это ваше дело,— шагает Пайзл дальше.
— Может быть, но оно и вас касается. И вы сейчас не уйдете. Признайтесь, что боитесь правды.
— Что такое правда? — резко остановился Пайзл, злой, полный решимости дать отпор этому назойливому человеку.
— Вы спрашиваете, как Пилат. Что такое правда — об этом, доктор, лучше всего поговорить с глазу на глаз.
— С глазу на глаз? У меня с вами нет никаких тайн.
— Со мной нет. А с другими? Впрочем, как хотите, можем и здесь.
Здесь? Здесь, где столько глаз и ушей? И сейчас уже на них смотрят, а может быть, и слышат! Пайзл насторожился.
— Как вам угодно, дружище. Извольте, можно в моей камере...
Они пошли, но путь к лестнице им преградил коротышка с ведром на голове. Он столкнулся с Пайзлом.
— Пардон, господин доктор,— он скинул ведро и ощерился,— колпак у меня немножко велик, я и не заметил.
От коротышки, прозванного Наполеоном, они узнали, что наверху сейчас моют камеру Пайзла.
— Значит, после обеда,— воспользовался Пайзл подвернувшейся возможностью увильнуть от разговора.
— После обеда вы уже можете оказаться на свободе.
— Неужели это все так необходимо?
— Так же, как и ваша свобода, а может, и больше.
Вертя головой, Пайзл принял позу и с высокомерной
усмешкой, вызвав всеобщее внимание, зашагал через двор, сопровождаемый Юришичем. Встрепенулся и Петкович, он взглянул на них, пожалуй, с радостью. Но тут же снова откинул голову, видимо, он проснулся на минуту, посмотрел на них сонными глазами и снова уснул.
Помещение, в котором они оказались, было просторным, с высоким сводчатым потолком, во многих местах затянутым паутиной. Перед входом стояла маленькая тележка, а возле стены — другая, побольше, какими обычно пользуются уличные торговцы. Вдоль другой стены деревянная лестница ведет к тяжелым дверям. Это карцер. Сквозь железные прутья больших ворот виден угол черного, заплесневевшего заднего двора. Здесь Майдак нашел трупик канарейки, потому что недалеко от стены находился балкон, где стояла клетка с канарейкой.
— Ну,— огляделся по сторонам Пайзл, ища место, где можно сесть.— Теперь я у вас в плену.— Он вытер платком поперечный прут на воротах и прислонился к нему спиной.
— Хорошо бы, господин доктор, вы всегда заботились о том, чтобы все, на что вы в жизни опираетесь, было без пыли, чистое.
— Вы, стало быть, начали с гигиены, а я доктор права. Не лучше ли вам избрать другую тему?
— Другую? А мне кажется, что наша тема ничто иное, как своего рода гигиена. Гигиена души, мораль, сударь! Вы, наверное, знаете, что это означает?
— Не кажется ли вам, господин Юришич, что вы слишком молоды, чтобы это знать?
— Слишком молод? Это стародавний упрек. Известен мне еще с того процесса, когда вы нас защищали, изобразив нас наивными детьми. Так вот, представьте, я допускаю, что перед вами стоит наивный молодой человек, дитя, которое ничего не знает. Стремлением к добру и истине руководствуется он в любом деле, так же и вы говорите о своей политической деятельности. Вы один из вождей народа, а ни одному порядочному молодому человеку, полагаю, не безразлично, кто им руководит. Вы же сами спрашивали, что такое правда. Скажите мне правду о себе, обо всем!
— Дорогой мой юноша,— состроив серьезную мину, Пайзл положил ему руку на плечо,— вы требуете очень много и очень мало. Но я всегда уважал молодежь. Ценю ее порыв, ее благородство. Я вам, конечно же, отвечу на все, только извольте задавать более конкретные вопросы.
— Более конкретные? — встрепенулся Юришич.— Тогда бы я вас спросил...— его прервал шум и стук в дверь карцера. Он подошел к двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130