Петкович собирался уже подняться и сунуть прошение за пазуху императору, но тут в комнату вошел начальник тюрьмы. Уж не император ли это?
— Ваше Величество! — с этими словами Петкович передал ему прошение.— Заказное, лично! Письмо необходимо послать срочно, курьеру он готов предоставить собственный автомобиль.
— Разумеется, срочно! — начальник растерянно вертит в руках сложенный лист бумаги.— Да, да, непременно, непременно!
— Сверхсрочно, ха-ха-ха! Конечно, если нас не опередит Его Величество и сам не придет сюда! — улыбнулся Петкович и отвесил глубочайший поклон портрету. Какое-то мгновение он стоит в нерешительности, потом поворачивается, кланяется бюстам и, радостный, словно после аудиенции у императора, идет во двор. Потирает руки и смеется.— Я лояльный анархист габсбургской школы. Все в рамках, в рамках!
Обеими руками он чертит в воздухе четырехугольник, огромный, как рама для портрета, который он только что видел, и, все снова и снова повторяя свои слова и смеясь, расхаживает перед воротами. Никто не обращает на него внимания, а вскоре он направляется прямо к писарям и садится среди них рядом с Мутавцем.
— Почему все — четырехугольник? — рассуждает он с усмешкой.— И император, и желтый дворец, и гроб, и могила, ха-ха-ха!
— Чтобы веселее было, Марко! И лотерейные билеты четырехугольные! — замечает Мачек, с известной долей злорадства посмотрев на Рашулу.— С веселым сердцем и кудель прости!
— А из кудели веревку, ха-ха-ха! Ты это имел в виду? — подозрительно взглянул на него Петкович.— Однажды я выиграл четырнадцать тысяч, но взял и сжег лотерейный билет. Да, столько я выиграл.
— Вот это был выигрыш! — усмехнулся Рашула Мачеку. Вернувшись от Пайзла, он вбил себе в голову непременно выступить против него в газете. Для этой цели ему пригодился бы Мачек, но тот упирается под тем предлогом, что в редакции у него нет такой власти, чтобы без согласия главного редактора дать ход подобной статье. В крайнем случае, пообещал он, попробует тиснуть в газете статью (которую сегодня напишет Рашула) без ведома редактора. Рашула, естественно, пришел в хорошее настроение. Вот и Петкович сел рядом с Мутавцем. Что это опять значит?
Петкович, невинный, как дитя, не подозревал, кого он уколол своей шуткой, потирает руки и размышляет о том, как еще сегодня произойдет его примирение с императором; внезапно он оживляется:
— Итак, господа, уже сегодня, надеюсь, я смогу вас всех выпустить на свободу.
К этим словам прислушался только Мутавац. Свободу даст им этот человек, а еще утром он говорил о смерти! Безумен, впрочем, кто знает, что он выведал у начальника тюрьмы, и уж не время ли сейчас
у него спросить, что он хотел сказать об Ольге? Хотя ему говорили, что он не имел в виду Ольгу. Мутавац чуть подвинулся в сторону и смотрит на него пристально, преданно. Захочет ли Петкович повернуться к нему?
И в самом деле повернулся. Но он словно не видит Мутавца, а весело смотрит по сторонам. Задержал взгляд на Рашуле, потом на Майдаке, который тоже подвинулся поближе, улыбнулся. Какой-то далекий, чужой, но чарующий голос становится все ближе, он все больше напоминает его собственный голос, и вдруг он зазвучал неудержимо из его уст.
— С помощью гипноза на свободу, ха-ха-ха! —и он снова повернулся к Мутавцу.
Майдак был уже совсем рядом. Заинтересовало его и одновременно озадачило то обстоятельство, что Петкович так близко сел к Мутавцу, и он забыл обещание, данное Юришичу. После внимания, проявленного к Мутавцу, он чувствовал себя более храбрым и чистым, потому что предстал перед Петковичем в святом волнении ребенка, который исповедался, и теперь, безгрешный, подошел принять причастие. Да ведь сам Петкович внушил ему эту храбрость, и он вполголоса мечтательно произнес:
— Это был бы удивительный транс — гипноз!..
— Отойдите в сторону, Микадо! — оттащил его Рашула.— С вами утром не вышло! Не отвлекайте его! — уж если Петкович сейчас рядом с Мутавцем, полагал он, то присутствие здесь Майдака излишне и опасно.
— Нет, нет! — отчаявшись, заупрямился Майдак. Тщетно просился он подойти к столу. Рашула не пускал.
Их странное препирательство с подозрением наблюдал побледневший Петкович: уж не палач ли это не пускает к нему могильщика, и сейчас они о чем-то никак не могут договориться. Встать бы и незаметно уйти отсюда. Но он останется. Вот опять он пристально смотрит на Мутавца.
— Гипноз... А что бы вы сделали, чтобы нас выпустили на свободу? — пробормотал Мутавац более членораздельно, чем обычно. Но он боится, как бы Петкович не повернулся к нему спиной и не оставил без ответа.
Петкович не отвернулся от Мутавца. Но и не отвечает. Слова Майдака отозвались в нем волнами радости, которые достигли глубин его души. А потом откатились, словно неслышное эхо, и сосредоточились где-то в глазах, да, в глазах: он смотрит. О каком трансе говорит желтый могильщик? Ах, да! Желтый могильщик ни в чем не виноват. Может быть, транс это и есть смерть? Нет, нет, могильщик потому и разругался с палачом, что не верит, как смерть может быть трансом, гипнотическим сном. Но о чем это он думал? Он верит в духов — транс — это дух, высвобождающийся из тела. Да, но где можно спастись? Неясная, но страшная, непреодолимая беда нависла над ним, гнетет. Свой дух, которому угрожает смерть, он перевоплотит, скроет его, вольет в другого живого человека. В кого? Смотрит на Мутавца. Уж не он ли это сам? В самого себя перенесет он свой дух. В того, кто лучше его, кто уходит. Ему он доверится, с ним простится.
— Что такое? — забеспокоился Мутавац.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130