Послать — как она пошлет? Ей нужно идти самой. Даст мужу прочесть, а не осмелится, так просто оставит тетрадь на столе. Она должна поехать к мужу в Тарту...
Наадж все больше укрепляется в этой мысли, обретает решимость. Где может сейчас находиться Лаас? Выехал сегодня рано утром... и к вечеру, наверное, уже был на месте. Как хорошо, что Лаас оставил ей адрес своего единственного в Тарту знакомого, бывшего одноклассника. Но тогда ей следует отправиться немедленно, потому что завтра муж вернется. И когда она, уставшая, вся в пыли, прибудет в Тарту, может, Лаас и потеплеет к ней.
Наадж быстро собирается, подметает и убирается, чтобы все было чисто, когда они вернутся обратно. Белье уже высохло, она снимает его с веревки и уносит в комнату, берет с собой кой-какую одежду, краюху хлеба, привязывает узелок к багажнику, ключ от дома кладет под крыльцо и говорит старушке, что отбывает на пару дней.
Ветер не сменил направления, задувает в лицо, и Наадж тяжело приходится, потому что устала от работы. Но она не бережет себя, жмет на педали изо всех сил.
Тетрадь за пазухой мешает, Наадж сует ее в узелок с вещами на багажнике. Но теперь ее начинает тревожить мысль о том, что тетрадь может потеряться, и Наадж через каждые два километра слезает с велосипеда и проверяет, на месте ли она. Приходит на ум вычитанное где-то, что в каждом страхе есть известная доля надежды. Наадж преодолевает себя и уже не останавливается столь часто.
Но тут она представила себе свою бабушку по отцу — была она суровой и справедливой. Катится велосипед, и вспоминается Наадж вся ее жизнь, воспоминания как будто несутся навстречу ей, они выпрыгивают из-за какой-нибудь опушки леса или из-за какого-то поворота дороги.
...Бабушка все же пришла проведать их. Сидит в верхней комнате, в черном платье, и не отводит глаз от нее, десятилетней девчушки. «Надя (так бабушка звала ее) вон какая вытянулась. Ну, подойди ко мне. Ты вязать-то обучилась?»
«Где там ребенку вязать, каждый день в школе и болеет к тому же»,— извиняется мама.
«Я бы успевала, но у меня нет спиц»,— говорит Наадж.
Ей стыдно, потому что платье у нее порвано, чулки в дырках. Комната не прибрана, одна тряпка валяется тут, другая там. Мама успела всего пару раз шаркнуть метлой, когда увидела из окна, что идет бабушка. Но бабушка сегодня ничего не говорит, все, что требовалось, уже сказала. Сидит печальная, серьезная, потом развязывает свой носовой платок.
«Подойди и ты, сынок,— велит бабушка брату Наадж.— В школу ходите, на книжки и тетрадки тратиться приходится,— и она протягивает Валерию две денежки.— Уж как-нибудь поделите с Надей, или достанутся, кому нужней».
И уходит, так же как пришла,— двадцать километров туда и обратно. Вечером, вернувшись домой, отец распаляется. Не нужны нам подачки.
Через несколько дней бабушка присылает Наадж с каким-то деревенским мужиком материю на платье и чулки, в чулке упрятаны нитки, иголка, а также спицы. Но не была мама большой вязальщицей, и в школе этому не учили — так и остались спицы нетронутыми, пока не потерялись.
А потом город. Она уже взрослая девушка — пятнадцать лет, учится во втором классе гимназии. Время от времени она все же прибирает свою комнату, но старуха, у которой живет Наадж, сама неряшлива. И вот в один из таких дней, когда комната оставалась неубранной, в городе оказалась бабушка и отыскала внучку.
«Деточка, деточка, разве можно так жить! Или не успеваешь, или от мамки такое пристало? Старайся все же прибираться, не то болезнь какая пристанет».
Несмотря на то что болезнь уже «пристала», они с матерью вместе решили, что бабушка человек мелочный и привередливый, ей бы только осуждать.
Прошло два года. Она, Наадж, была на похоронах какого-то отцова родственника, которого никогда в жизни в глаза не видела. Отец немного встал на ноги и задумал теперь показать родичам свою семью. Люди в доме покойника, на старом хуторе,— все старые и почтенные. Бабуленька — почему-то бабушка стала вдруг для Наадж бабуленькой — была так рада приходу внучки, и с сыном она в тот раз, казалось, обходилась по-доброму. Бабуся ужасно постарела, ее всегда розовые щеки стали восковыми, сама маленькая и на удивление ладненькая. Шла между сыном и внуком, на лице, сохранившем былую красу, светятся большие серьезные глаза. В сердце Наадж проснулась вдруг такая нежность, что, казалось, возьмет сейчас бабусю на руки и приласкает. Они сидели рядом на церковной скамье, напротив белые окна и длиннолицые пророки. И рот бабуси дрожал, словно она хотела что-то сказать внучке. Но, видно, сказать ей было нечего.
Потом, когда они с серьезными лицами стояли вокруг гроба, на который падали зеленоватые отсветы восковых свечей, ее, Наадж, вдруг охватил непомерный страх, она представила себе, что в гробу лежит бабушка, и вся затрепетала и поцеловала иконку в застывших пальцах усопшего. И бабушка рядом была уже не бабушкой, а девой Марией — хрупкой, с ореолом святости вокруг головы.
И смиренный голос священника возносил молитву к церковным сводам.
Спустя год бабушка умерла. Наадж читала ее письма, сохранившиеся все до единого — от всех ее пятерых сыновей, а также родственников. И пасхальная открытка Наадж, единственное послание внучки, тоже была там.
Солнце угасло, но Наадж отъехала еще не так далеко, хотя ветер почти унялся. В лесу, уткнувшись в пальто, она проспала два самых темных часа, тетрадь за пазухой, и все же Наадж видит во сне, что тетрадь обращается в птицу и взмывает в воздух. Огромный ястреб с клекотом устремляется ввысь, и вот они уже, словно стрелы, со свистом мчатся друг за другом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77