Видно, уславливались, о чем и как поговорить с Лаасом, посоветоваться о своих планах на жизнь. Уж не собирается ли он навсегда остаться дома? Тогда им после свадьбы придется вить гнездо в другом месте, потому что в Ванатоа и без того полно людей.
Малль не осмеливается заговорить с братом об этих вещах, убегает — вдруг найдет какую-нибудь раннюю полу птицу или земляничнику,— оставляет все на Юри. А тот подступается вовсе не с дома Раунов, а заходит издалека, с рыбной ловли.
— Что ты думаешь об этом потенгарне? — спрашивает Юри, садясь на камень.— Старый Лаус приходил проверять свою большую мережу и рассказывал, что старый Иоости позавчера утром в Сырве взял угрей сразу на двадцать тысяч. Вот бы и нам загодя побеспокоиться, не то у каждого скоро будет свой потенгарн, и тогда уже никто ничего не возьмет.
— Верно. И я со своей стороны вложу немного — вам на свадебный подарок.
— А сам? В долю войти не хочешь?
— Какой из меня дольщик. Не та сумма скоплена.
— У моего старика — Малль говорит, что и у твоего отца тоже,— кое-что на черный день отложено. Но они так легко не согласятся. Если бы ты поговорил с отцом...
— Ах вот что.
— Раньше будущей весны смысла нет. Материал еще не куплен, нужно полотно связать, трос, цепи, обручи. Зимой больше времени, только надо уже теперь кое-что впрок запасать.
— Значит, крепкий ловец.
— Ох, чего там!
Юри тоже раскидывается на земле, и уже вдвоем лежат они между кустами можжевельника. Ветер тихо шелестит в верхушках. Юри молчит. Кто знает, о чем он думает? О боттенгарне? О свадьбе? Золотые Ворота — он, Лаас, искал их в далеких краях, а Юри, кажется, и без особых поисков нашел их у себя в родной деревне!
— Как думаешь, может, и мне следовало оставаться дома, не нужно было слишком рваться в эти школы?
— Почему?
— По-моему, ты живешь куда честнее и правильнее, чем я.— Лаас говорит искренне, с болью, так, чтобы Юри не мог понять его двусмысленно. Однако слова Лааса кажутся Юри такими странными, что он приподнимается:
— Но ведь ты не сделал ничего плохого?
— Плохого — да, конечно, я не сделал ничего такого, за что меня следовало бы посадить в тюрьму, но и хорошего никому не сделал.
— Почему? Ты строишь дома, и мы с твоей помощью на причале.
— И без меня там были бы.
С тех пор как Лаас полу силой, на свой страх, ушел из дома, Юри относился к нему словно к герою какой-нибудь книги — Лаас сделал то, на что он, ванатоаский Юри, хотя у него в начальной школе была светлая голова, не осмелился пойти... А теперь Лаас сожалеет, что ушел отсюда, и, может быть, даже останется дома. Куда же тогда он и Малль пойдут? Был бы крестьянский хутор, поделили бы между собой, но у Раунов так мало места, что нечего делить.
И Юри ничего не спрашивает.
Лаас догадывается о его мыслях, и все же он не в состоянии раствориться в них, как растворяется в синеве неба или в покачивании стебелька.
Нет у него ни одного настоящего друга — и это его беда. Интересно, как там сейчас идут дела у его товарища по ремесленному училищу Антса Пярноя? Тот написал ему в Таллин, чтобы присмотрел место на каком-нибудь заводе. А он, Лаас, был настолько занят собой, что послал лишь открытку с обещанием, и на том все кончилось. Аксель... После того как прочел в газете, что Аксель Лао окончил университет со степенью магистра, он стал немного побаиваться друга — сам он еще не сделал и попытки поступить в университет.
Эвальд — мастер по всем машинам... Эвальд, перед которым он в таком долгу, закончил мореходное училище и ходит теперь вторым механиком на большом пароходе. Ни он об Эвальде, ни Эвальд о нем ничего не знают...
Если взять и доверить Юри свои кое-какие запутанные дела?
Кусты можжевельника пылят. Сверчок пилит у самого левого уха.
— Юри?
— Да.
Он запинается.
— Хотел тебя кое о чем спросить,— но прежде чем он успел это сделать, пришла Малль, в каждой руке на стебелек нанизаны ягоды.
— В какой руке?— спрашивает она у Юри, лукаво подмаргивая и отводя руки назад.
— В той, что ближе к сердцу,— говорит Юри.
Лаас не думает, что Малль схитрила, но ему кажется, что Юри досталось больше ягод и они краснее. Но так и должно быть. «...Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть»,— как написано в толстой бабушкиной книге.
Они встают. Лаас опечален. Он догадывается, почти знает, что было в мыслях у Малль и Юри, когда они вместе с ним шли сюда. Но они боялись заговорить об этом. Он и сам боится других людей, а те боятся в свою очередь его. Ясно, что он бы никогда не рассказал Юри о своем детском прегрешении, но кое-что о Юуле он все же спросил бы. От кого заимела ребенка, отчего он умер и у кого сейчас Юула в работницах. Но даже об этом он боялся спросить.
Невероятно, что Аксель поведал ему о своих детских грешках, ведь он, Лаас, не доверил Акселю о себе даже самого малого.
«...Не говори другим!» Он не в состоянии переступить через этот запрет. Но хочет, чтобы другие говорили ему об этом — пусть хоть в книгах, поэтому он так жадно их и читает.
Вдали, через залив, виднеется выступ Кийгариской банки.
— Как здоровье старого Нигуласа, все еще живой?
— Ничего не слышно. Чего там у сумасшедшего — только и всего, что молится на обрыве. Живет себе один потихоньку, кормится морем, никому не мешает. Каждое воскресенье опускает оставшиеся пенни на прокорм церкви. Третьего дня вечером Тынис говорил старому Лаасу, что не стоила она того, потаскуха эта. Не с одним только братом Нигуласа таскалась — тут и старый Оолендер, и солдаты...
Луна, огромная и ясная, висит над поднимающимся с залива туманом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77