Ситуация скверная. Лаас чувствует себя" вором. И все равно нетерпеливо ждет, пока заснет ребенок и Мийя сможет вернуться.
И вот уже в полумраке в дверях неподвижно застыла ее фигура. Лаас приближается, но останавливается перед Мийей, боясь коснуться ее руки или что-либо сказать. В спальне белеют рядышком две кровати, и так тихо, что слышно, как в другой комнате дышит ребенок.
— Пойдем,— шепчет она наконец и, взяв его за руку, уводит от двери. Они сидят безмолвно, и кажется, кто-то третий стоит между ними.
— Ты очень любишь своего ребенка и... чужих детей?
— Чужих — да, не будь у меня Лаури и их, у меня бы ничего не было,— говорит она тихо.
— Вот как,— замечает он, и в голосе его слышится насмешка.
— Ты плохой — я любила своего мужа, и всерьез. Тут никого не было — осенью только грязь, зимой метели и пошлые потехи в народном доме. Тогда явился он, остановился у нас. Я не знаю, как это началось, но, когда он уехал, дом для меня опустел — и я плакала каждый день. Вскоре после этого он прислал письмо и предложил мне место в конторе. Он был очень нежный, по-отцовски заботливый, я мучила его, но он сказал, что не может без меня жить, развелся с женой и...
Лаас отодвинулся.
— А ты совсем другой, ну иди же ко мне! Будь ты здесь и пусть бы даже у тебя была жена и дети, но если бы ты желал меня — я бы тебя полюбила.
Вдруг с улицы доносится шорох, за забором по шоссе мечутся огни автомобиля.
Они вскакивают и застывают в напряжении, словно две скрипичные струны, по которым кто-то нещадно пилит смычком. Но огни тут же исчезают, и машина проносится мимо.
— Я...— шепчет Мийя, и рука Лааса, впившаяся в тяжелый дубовый стул, расслабляется.
— И все равно ты не уйдешь со мной,— говорит грустно Лаас.
— Слушай, это же не делается... так сразу. У меня... ты не знаешь! Антон, он ведь с ума сойдет! Он отобрал у жены дочку и сына, решил, что я воспитаю их лучше. Сказать по правде, и не гожусь тебе в жены, буду со своим ребенком в тягость, обузой. Да и стара я для тебя.
— Боже мой, разницы-то два года. Ты и в семьдесят два будешь моложе меня, семидесятилетнего.
— Но я уже в сорок два буду старой женщиной, а ты еще молодым человеком.
В другом крыле дома хлопает дверь и слышны девчоночьи легкие шаги. Лаас и Мийя снова напрягаются, стоят, пока шаги не возвращаются назад.
— Знаешь, потерпи еще несколько лет. Я выращу для тебя Эне.
— Уж она-то выберет себе богатого торгаша — тогда я и для любовника буду слишком старым.
И опять тишина и безмолвие. Наконец Мийя берет его за руку.
— Ты все-таки нехороший. Где ты был пять лет назад!
— Пять лет назад для меня не существовало ни одной женщины.
Пищит и с шорохом пробегает на чердаке мышь.
— Мышка шуршит,— шепчет Мийя. Ее «р» мягкое и такое нежное, что Лаас невольно повторяет его. Ощупывает сквозь легкий халатик ее голое тело, оно пьянит его словно вино, и Мийю тоже вдруг охватывает дрожь. Они опускаются на кровать.
Когда они снова начинают различать что-нибудь, кроме себя, то оказывается, что луна уже выскользнула из комнаты и лишь узенький лучик света падает еще на одежду Лааса, которая валяется на полу.
— Уходи, мать и служанка, даже дети просыпаются очень рано.
— Они знают, догадываются о чем-нибудь?
— Нет, но мне страшно.
Въедливое дребезжание будильника режет слух. Лаас поднимается. Сквозь открытое окно в комнату задувает холодный ветер, занавески колышутся.
Быстро одевается.
Огромный темный чердак — он идет и идет по его песчаному полу, в который мягко проваливаются ноги. И тут перед ним нависла паутина, чем больше он ее рвет, тем сильнее она обволакивает его руки и лицо. И все равно он должен идти дальше. Начинает преследовать какой-то страх. Надо бежать, но руки и ноги словно задубевшие култышки, и глаза не видят, сколько бы он ни сдирал с них паутину. Страх растет, надо бежать как от чумы, сальные, липкие руки приближаются к нему, и тут он спотыкается, падает и не может подняться, «Мийя! Мийя!» — последним усилием выдавливает он из стянутого паутиной рта и — просыпается.
Черт побери! Вчера поздно вечером он несся на велосипеде из города, раньше найти инженера не удалось. Вечером кружил вокруг Дома Мийи — окна ее были освещены,— однако сквозь занавеси всего лишь разок показалось лицо матери, самой же Мийи нигде видно не было.
Но он все равно стоял на улице под моросящим дождиком, пока не погасли огни, продолжал стоять еще и в тем* ноте и только ночью, насквозь промокший, добрался до своей квартиры.
Куда? Зачем? Хочет ли она его видеть? А сам — женился бы он на ней? Получит в придачу и ребенка, переберется обратно в Таллин, найдет там работу.
Я как-то свыклась с Антоном, говорила Мийя, но вряд ли только поэтому. Детям нужен отец, свой отец.
А тем, другим — «добрая мачеха», уколол он тогда.
Ох, ничего ты не понимаешь, не будь детей, пошла бы за тобой на край света.
Лаас моется до пояса холодной водой и заставляет себя сесть за отчеты. Эти бумажки о количестве привезенного гравия и рабочих днях и без того уже запоздали. За шесть минут до половины седьмого он с ними справляется, быстро набрасывает на себя пальто и бежит на почту, едва успев к отправке утренней почты.
Вернувшись домой, садится за стол и достает с полки «Анализ» Курана. Однако мысли бегут от формул.
К счастью, в передней слышатся волочащиеся шаги. В дверь стучат.
— Есть ли у господина время позавтракать?
Он встает и идет вслед за сгорбленной, всегда печальной старушкой, которая каждое воскресенье ходит в церковь оплакивать своего единственного погибшего на войне сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77