Чем дальше от парохода, тем больше уходит в воду извивающееся чудовище — наверное, кончик его хвоста уже в воде. Неужто капитан и впрямь выловил в каком-то южном море сказочного дракона и привязал его за корму парохода! Вот это сенсация!
Они не отрывают глаз от дракона, и лишь когда солнце склоняется ниже и пароход оказывается посреди залива, Лаас и Наадж догадываются, что это лесовоз: пять-шесть привязанных канатами к корме лодок образуют голову чудовища — люди, будто черные точечки, передвигаются по ней,— а хвост — это кильватерные волны, которые тянутся вслед за лесовозом. Если смотреть на солнце, которое нависло над горизонтом, то затененный кильватерный след и впрямь кажется изгибающимся хвостом какого-то морского чудища.
Они рады, что поняли это одновременно. Затем заключают пари: Лаас говорит, что пароход бросит якорь раньше, чем солнце коснется морской глади, а Наадж утверждает обратное. Лаас проигрывает и вынужден откупаться поцелуями. Потом они тихо лежат в лодке. Ветра нет, и они смотрят на обрамленные золотом края облаков.
— Посмотри на это большое облако слева, прямо над нашим домом. Не кажется ли тебе, что у него длинная белая борода и прищуренные серьезные глаза, как у господа бога? А вон там нос и даже рот, спрятанные под густой бородой.— И Наадж выискивает в золотых облаках все новые и новые образы, пока не наступает темнота и они не принимаются грести к берегу.
— Вдвоем жить лучше всего,— шепчет Лаас в этот вечер и твердо верит в сказанное. И все же это не мешает ему завтра думать совсем наоборот.
Суббота. Наадж прибралась в их маленьких комнатках, и они ужинают. Когда Лаас помогает жене относить посуду на кухню, он впервые замечает, что она уже не такая чистая, как была у хозяйки. Смахивает рукой паутину, а когда Наадж хочет оставить посуду невымытой, то он уже не выдерживает:
— Послушай, ну как же так, субботний вечер — и мухи расплодятся тоже.
— Так нет же теплой воды, да и чего там — одну ночь...
— Теплой и не надо, можно холодной. Если не хочешь, я сам могу вымыть.
— Ну вот, помешался на мытье посуды.
Теперь сердится Лаас. Его мать всегда мыла посуду сразу же, какой бы она ни была усталой. Может, Наадж собирается вести хозяйство, как в Раагвере.
— Какая трагедия, что ты не смог взять в жены свою прилежную мать!
Она моет посуду холодной водой, и они мирятся, но с этого вечера между ними что-то пролегло. Лаас вновь начинает подмечать недостатки Наадж и волей-неволей сравнивает ее со своей матерью. Даже сейчас, когда у Наадж нет почти никакого дела, она не в состоянии образцово вести их небольшое хозяйство. Все делается кое-как, и завтракают они частенько лишь около двенадцати. Руки у Наадж какие-то скованные, и временами она смотрит перед собой застывшим взглядом.
Если нужно пойти в деревню купить мяса, делать это должен Лаас, требуется что-то уладить или устроить, опять все ложится на плечи мужа. К тому же Наадж оказалась на удивление робкой, она словно боится всех женщин, лишь с мужчинами договаривается проще. Да и тут какие-то странности.
Однажды Наадж прибегает домой и говорит, что какой- то пограничник странно посмотрел на нее.
— Как странно?— спрашивает Лаас.
— Ну так, дурно.
— Ну и что, разве это пристанет к тебе?
— Ах, брось ты умничать.
В другой раз она говорит, что тот же самый пограничник поздоровался с ней и она ответила ему. Но в этом нет ничего такого, было бы неловко проходить молчком мимо.
— Ведь правда, Лаас, иначе я покажу, что боюсь его?
— Конечно, только я не понимаю, чего ты кадило раздуваешь...
Они ссорятся. Где дым, там и огонь... вспоминаются Лаасу слова матери. Он, правда, не говорит этого, однако на языке так и вертится.
Лаасу порой вспоминается Хилья. Иногда, когда он работает, ему кажется, что она входит к нему в комнату и направляется к столу.
...Какая тишина... и все же изредка кто-то словно бы извлекает из виолончели мягкие звуки, это дух...
Лаас сидит опьяненный, и, когда Наадж входит в комнату, он смотрит на свою молодую жену, будто на чужого человека. Когда он приходит в себя, ему бывает вдвойне больно. Хоть и не наяву, но он мысленно уже разрушает свою молодую семью.
А когда вдобавок к этому в штормовые ночи Лаас слышит еще, как Антон на море зовет на помощь, он готов променять свой идиллический рай на жуткое морское дно.
Оба они жаждут совершенной, гармоничной жизни, и никто из них не способен на это. Работа у Лааса не движется, он вялый, и в ночных излишествах мозг его как бы опустошается. Избегает иметь детей, боится этого. Лаас и Наадж становятся нетерпимы друг к другу. В странный заколдованный круг замкнулась их жизнь в этом простом, чудесном домике, принадлежащем благоразумной девушке-служанке. Вместо шести часов утра они умудряются просыпаться лишь в девять, но и тогда весь день проходит в потягиваниях и зеваниях. Ссоры между ними учащаются. Лаас видит лйшь недостатки жены, но, когда однажды он, по привычке, прилег после обеда, Наадж недовольно ворчит, что он развалился, как наевшийся боров.
Лаас огорчен, что за столь короткое время они успели со своими «комплиментами» зайти так далеко, но тут же ему вспоминается, что в одном из писем к Наадж он и сам называл себя свиньей. Тогда он действительно заслуживал того, однако «боров» в устах Наадж явился ударом, который он считает сейчас обидным. Или все же...
Однажды, когда Лаас снова был занят мечтами о Хилье, он заметил, что нацарапал на бумаге: «У меня нет любви, нет верной любви». И тут же он обращает внимание, что у него нет и кольца на руке, еще с утра оно лежит на подоконнике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77