Их пароход вез из Америки боеприпасы, немецкая подводная лодка потопила его, но людей все же немцы спасли и отправили в плен. Оттуда он теперь через Францию и добрался домой, поседевший, в заношенной, истрепанной одежде, с пустыми карманами — все добро вместе с пароходом ушло на дно морское.
И хотя отец был уже не тем, каким помнил его Лаас, совсем-совсем не тем, каким представлялся ему в золотых мечтах, все же радость отцовского возвращения была велика. Отец пришел не один, а с двумя такими же, как он, вырвавшимися из плена мужиками, родом из Сырве, которые заночевали, чтобы утром отправиться в свои края, где у них были дома и семьи. Мама испекла на сковородке хлебец с кусочками мяса, бабушка отыскала бог знает куда запрятанную бутылку водки, о которой не знала даже мама,— каждый хотел чем-то выказать свою радость. Весть о возвращении отца разнеслась мгновенно, половина безземельной деревни и даже два хуторянина собрались послушать новости, и вечером у них, у Раунов, был как будто праздник. Туулик, тот даже принес в подойнике пива.
Когда шум улегся и деревенские ушли, одного сырвесца уложили в кровать Лааса, другому постелили на лавке, Лааса кое-как уложили в маминой комнате. Малль уже
давно уснула, но Лаасу никак не спалось. Он все прислушивался к негромкому рассказу отца о жизни в плену, о том, как он вместе с этими двумя сырвесцами собрался было бежать, как их потом увезли еще дальше в глубь страны и установили еще больший надзор.
Лаас даже немного завидовал матери, что отец лег в ее постель и рассказывал маме такие захватывающие истории. Находиться в плену и бежать оттуда — все-таки мужское дело.
Малль давно уже спала, из соседней комнаты доносился громкий храп сырвесцев. Лаас изо всех сил старался слушать, как отец тихо рассказывает маме о своих скитаниях, а потом начали слипаться глаза, и сон, словно ватой, постепенно заложил ему и уши.
Казалось, кто-то сдавливает его и не хватает воздуха. Жарко. Во рту странный привкус. Он немного спихивает с себя одеяло, и снова все смешивается. И просыпается, почти вздрагивает от какого-то возгласа. Затем вдруг, еще до того как он полностью осознает этот звук, ощущает во рту давящую тошноту. Скрип маминой кровати и передающееся оттуда безумное, неистовое возбуждение захватывает и его самого, заставляет покрываться словно какой-то приторной, испаряющейся влагой. Он должен бы кричать, и все же он не в состоянии это сделать, лежит неподвижно, ловит малейший звук, прерывистое отцово дыхание. Затем темнота как будто бы начинает просвечивать, и ему кажется, что он почти видит, как они там — отец и мать. Руки у него влажные, судорожно сжатые, и он не может выдавить из себя ни звука.
Мамина кровать продолжает скрипеть. Веки Лааса болезненно ноют, к горлу подкатывает рвота. Наконец в комнате разом наступает тишина, а вслед за этим шепот отца:
— ...чуть было не наделил.
Лаас пугается. Вокруг мутная темнота. Горячий влажный зной сменяется теперь прохладным, заиндевелым туманом. А внутри все стиснуто, сжато и никак не разжимается. Густая темнота как сажей покрывает его грудь, руки. Он лежит бессильно, неподвижно. И на маминой кровати все утихло. Наконец из соседней комнаты начинает доноситься тиканье ходиков на стене. Лаас поднимается и, пугаясь своего шороха, пробирается в комнату, где спят сырвесцы, оттуда в переднюю и под тихий скрип входной двери — во двор.
Но и тут темно, и сочится мелкая изморось. Рубашка становится влажной, трава мокрая. Он идет к хлеву — и там разражается плачем. Слезы текут между пальцами, и на душе такая боль, что, кажется, готов ползти по земле, ползти, пока есть силы, туда — к Золотым Воротам. Но уже нет, нет никаких Золотых Ворот, и отца с матерью тоже нет...
И некуда ему идти. Все то, что было в маминой комнате, стоит так ясно перед глазами, что... подступает тошнота, однако его так и не тошнит.
Со стрех капает. Становится холодно. Забрался бы на сеновал, но вдруг они придут его искать. Звякает колокольчик на шее Лехмик. Крестьянский бык вспрыгнул тогда на нее. «...Наделил, теперь можно снова надеяться на телка и молоко»,— сказала тогда бабушка... «...чуть было не наделил...», «...не говори другим!»...
Все кажется ужасным, все перевернуто, люди и животные, дети и взрослые, и даже все слова, которые при этом приходят ему на ум, перепутаны и будто вывернуты наизнанку. И все же это хорошо, что Лехмик случили... А что же теперь будет с мамой?.. Родится у нее ребенок или нет?.. Чуть было... Чуть было... но... Мог бы быть, но теперь не будет... А как же он сам, Лаас, он т о ж е... мог бы не быть?.. Чуть было... Но он — вот он, он е с т ь!.. Хорошо ли это, что он ест ь? Сейчас лучше, если бы его не было. Или был бы только... почти? Но он больше, чем почти, потому что он е с т ь!
Больше его не тошнит, но голова гудит. Мысли перепутаны. Со стрех начало капать чаще. Под тихий скрип наружной двери Лаас пробирается в сени, оттуда через комнату в свою постель. Никто не спрашивает, где он так долго был и что он делал во дворе. Малль рядом и сырвесцы спят — это слышно по храпению. Но спят ли мама, отец и бабушка, в этом он не уверен, хотя они и не подают никакого голоса. Может, все было только сном — это было его последней примиряющей мыслью перед тем, как заснуть.
Когда Лаас наутро просыпается, то уже не может посчитать всего того, что случилось вчера, сном. Ведь вчера вместе с отцом пришли также сырвесцы, люди, которых он раньше ни во сне, ни наяву не видел, и теперь эти люди собирались уходить. И вчерашний праздник отцовского возвращения был явным, об этом говорят и не прибранные с вечера комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77