— Лаас, боже, боже!
Вся в слезах опускается на пол, будто в ожидании удара. Лаас сперва не понимает, а когда до него что-то доходит, в подсознании его уже настороже охотник, который не дает совершить ему глупость. Да и вообще, что такого уж страшного могло с нею произойти? Он гладит волосы жены и говорит:
— Наадж, милая девочка, ты не понимаешь, насколько ты стала близка мне, как никогда...
У нее появляется крупица надежды. Но вслед за этим Наадж охватывает новый приступ страха.
— Ты это говоришь просто так, сейчас ты хочешь быть добрым и великодушным...
Наадж встает, чтобы идти на кухню, и Лаас в ужасе, что она в отчаянии сделает что-нибудь непоправимое. Он возвращает жену и усаживает рядом с собой.
— Наадж, глупенькая, это очень просто, отрубить себе руку, но пользы тут никакой. Скорее рукой этой придется отмыть и убрать всю грязь.
Наадж снова заливается слезами.
— Ты только любопытствуешь, но ты не простишь меня, в глубине души не простишь — и ты не сможешь больше... завидовать мне. Боже, боже, почему моя жизнь пошла вот так, почему ты создал меня такой...
— Наадж, не случилось ведь никакой беды, ты расскажешь мне все, и наша жизнь снова наладится.
Он берет ее на руки, гладит волосы, прижимает к себе, и тогда она сквозь слезы, с дрожью в голосе, говорит:
— ...В Таллине, когда мама держала лавку, а отец сидел в тюрьме, какой-то незнакомый мужчина позвал меня... я была совсем юной... и я боялась и не пошла... но там
был темный подвал, и туда ходили дети...
Она умолкает.
— Наадж, птичка моя, ты ведь мне жена, почему же ты боишься меня, я тебе наперед все простил — да и прощать, я уверен, нечего.
— Я не могу!.. Тогда они играли... и трогали одного мальчика, который был голым... но я не трогала... Нет!
— А с дядей, когда это было?
— В то же время... Мы с братом были летом на хуторе у дедушки, и там он... но потом, на другое лето, когда я однажды гнала коров, он остановил меня на дороге, а я убежала от него, и он страшно рассердился, обещал рассказать всем ребятам о том, какая я. Но я с ним не была, я даже еще не знала, с каких лет можно заиметь ребенка. Я боялась его, мне было страшно...
— А с Альбертом как?
— С Альбертом у меня правда ничего не было, поверь, Лаас. Вначале я не решалась рассказывать тебе о себе, но когда ты понял, что я не девушка, тогда я должна была тебе кое-что сказать. Лаас, с ним я не была!
Слезы у Наадж просыхают, и, пытаясь поймать в сумерках взгляд мужа, она говорит уже более спокойным голосом:
— Лаас, верь мне, я действительно не была с ним.
На дворе уже ночь. Ветра нет, ветка яблони мирно уткнулась в оконный косяк, и в их маленькой комнатке удивительно тихо, даже море не шумит тут же за порогом. Снасти лежат в сарае, крючки наживлены, однако сейчас ставить переметы поздно, ничего не видно, да и устали они. Лаас снова берет на руки свою молодую жену и ласкает ее.
— Бедная девочка, что они с тобой сделали! Твое сердце тянулось к теплу, к любви, они же толкали тебя в огонь, где все горит и испепеляется. Ты страдала от жажды, они же предлагали тебе вместо чистой свежей воды грязную жижу.
И Наадж рассказывает о своих родителях. В Таллине, когда отец был в тюрьме, мать могла бы вести себя приличней. Лавка давала неплохой доход. Мать навещали знакомые, с Хийю и из других мест, и тогда они, бывало, пили ночи напролет.
Когда она окончила среднюю школу и получила хорошее свидетельство, мать гордилась этим. Она, Наадж, была скаковой лошадью, чьи достижения родители записывали
на свой счет. После окончания школы мать водила ее на вечеринки волостных секретарей и учителей — ведь теперь она была причислена к «обществу».
И все же ради дочери ни от одного привычного удовольствия не отказывалась. Деньги на ее учебу выкраивались с трудом, но все равно из-за этого отец не отказался ни от одной пачки папирос и ни от одной рюмки вина по воскресеньям. На это всегда находились деньги. При этом не уставали твердить, как они любят свою дочь...
— Наадж, ты теперь все рассказала о себе? Если ты теперь еще... потом тебе будет труднее.
Но в нем самом что-то подрагивает, когда он говорит это, он в страхе... А сам ты все сказал? «Не говори этого другим!..» Разве Наадж «другая», а сам ты для Наадж д р у г о й?..
— Нет, теперь действительно все, Лаас, дорогой. Ты же рядом, ты не гонишь меня. Я твоя жена...
Лаас, как бы стараясь показать, что, несмотря ни на что, любит Наадж, целует ее, но он очень взволнован услышанным. И близость, которую они испытали сейчас, совсем не та, что была между ними в последнее время, нет больше чувства неудовлетворенности и какой-то недозволенности.
Затем они переживают два прекрасных, заполненных работой дня. Временами Лаас, правда, начинает мысленно обвинять Наадж.
Но, с другой стороны, когда он думает о всей этой грязи вокруг Наадж, то не может не удивляться тому, как она не увязла в ней, как смогла быть хорошей ученицей и закончить гимназию. Интересовалась литературой, пыталась излить свои чувства в стихах, как и большинство девушек ее возраста. Гора на равнине поражает куда меньше, чем взгорок на болоте. Теперь Наадж высказала все. И как же это там, в Библии, сказано: в небесном царстве больше радуются угодившему туда одному грешнику, чем девяноста девяти праведникам. А если бы его собственная жизнь сложилась несколько иначе, чуточку больше склонилась бы к плохому, нет, о себе он такого и думать не хочет. Наадж познала все самое плохое, теперь она будет стараться вдвойне, чтобы их ребенок вырос лучше родителей.
И все же каких-то особых изменений в Наадж не произошло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77