— Но ведь их «далекие берега» были для них самыми близкими, находились в них самих.
— Как?— удивляется в свою очередь девушка.
— Да это я так, я же ничего не знаю,— увиливает он, не осмеливаясь обосновать сказанное.
— Будь я мужчиной, я бы тоже пошла в море,— мечтательно говорит Хилья.
Лаас молчит, да и что ему сказать. Все то, о чем он думал и мечтал, словно бы унеслось в высокую темноту над городом или рассеялось в вечернем облаке над далеким морем.
Они снова оказались на одной из главных улиц города, прошли немного вперед и очутились у нового модного дома инженера Нийлера.
— Вы так и не сходили, куда шли...
— Это ничего. В порту было чудесно.
— Да,— говорит Лаас. И больше ему ничего на ум не приходит. Чувствует, что он статист, человек на перепутье.
Сейчас!.. Но слово не приходит. Он будто знойное небо — разодран болью и весь напряжен.
— Доброй ночи!— и Хилья подает руку.— Заходите к нам в праздники.
Лаас, как во сне, делает несколько шагов.
И все-таки, и все-таки...
«Я сумасшедший, как в бреду, хожу по улицам. И Вы вместе со мной. Пытаюсь работать. Вы появляетесь вдруг, стоите и смотрите на меня. Я уже не знаю, где иллюзия, где реальность.
Собираюсь передать Вам это письмо. Не знаю, осмелюсь ли я когда-нибудь это сделать. Если нет, то у меня будет хотя бы повод винить себя в том, что осталось мной не сделанным, или Вам обвинять меня в том, что я сделал».
Ему хочется написать: «Зову тебя!» — но рука больше не движется. Он сует листок в карман, нахлобучивает шляпу и уходит.
Хилья уезжает завтра. А он, безумный, бесплодно тычась, упустил из рук эти две недели. Трижды он приходил к инженеру Нийлеру и все же ничего не предпринял, ничего не сказал. А завтра город будет уже пустой.
Звонит.
Госпожа Нийлер открывает:
— Вы хотели с моим мужем... его сейчас нет дома.
Кто-то словно выталкивает его за дверь, а он все же не
сходит с места. И тут, откуда только взялась эта смелость, запинаясь говорит:
— А барышня Хилья?..
— Хилья — да, а в чем дело?
— Хотел сказать ей пару слов.
Госпожа Нийлер недоуменно пожимает плечами и, не приглашая Лааса снять пальто, кричит в другую комнату:
— Хилья, с тобой хотят поговорить!
Они стоят друг против друга в полутемном помещении.
— Вы уезжаете, город остается пустым. Разрешите вам писать...
Он подает ей листок, и длинные пальчики безмолвно сжимают его в комок.
— Можно прийти на вокзал?
— Нет.
Потом в тихом помещении снова слышится шепот:
— Нет, нет не приходите! Вы не должны!
Она убегает, и он, ничего не видя перед собой, выходит через высокие двери во двор перед домом.
На вокзальной платформе он ощущает нестерпимую пустоту, беспредельную, сокрушающую пустоту одиночества. Издали доносится злобное звериное гиканье только что отошедшего поезда.
Лааса Хилья не видела — оно и лучше. Госпожа Ний- лер уехала вместе с дочкой, сам инженер вернулся и сел в машину.
И тогда с невыносимой медлительностью тянутся два грустных, тоскливых дня.
Вечером он находит письмо.
«Уже ночь. Не спится. Тело истекает кровью от ран, нанесенных перестуком колес. Мне больно, и я бы не хотела находиться здесь. Ненавижу поезд, кондуктора, людей, которые едут со мной. Мама допытывается, что со мной, а я сама не знаю».
Затем тон письма становится нежным, ласковым. Незабываемое воспоминание о минувшем лете, вековые сосны Меремызы и вечер в порту, спокойное море и шуршание льда.
Лаас залпом пробегает ломкие, дрожащие строки. Чувствует, как он почти физически вырастает. Счастье столь велико, что не умещается в комнате, оно простирается над домами, улицами, над городом, раскидывает свои крылья над морем.
И он выбегает из комнаты, несется в счастливом порыве по улицам на самый верх безлюдного мола.
Хилья! Завораживающе звучное имя. Холодный застывший бетон кажется ему теплым, почти мягким, и море подкатывается к его ногам.
Вечер. Он все еще ходит по берегу и читает письмо. Когда он возвращается домой, мир представляется ему обновленным. Лица встречных кажутся ему такими славными, а злым он готов простить их грехи.
Пишет долго. Просто и искренне. Он не говорит о любви, единственном, чем он охвачен. Любовь столь свята, что ее нельзя доверять официальным почтовым операциям, она столь дорога, что ее нельзя передать через кого-то из рук в руки.
Опасается только, что мать Хильи не выносит его. Почему — этого он и сам не знает. Недостаточно элегантен, но ведь этому можно научиться. Не богат, но в будущем он станет зарабатывать столько, сколько нужно для жизни. Может быть, слишком деревенский, родители простые крестьяне — да, это так, но они старательные и честные люди.
Письмо становится все длиннее. Уже два часа ночи, когда он заклеивает конверт и надписывает адрес. Не тер
пится ни минутки. Однако нет почтовых марок, он покупает их только на вокзале. Наклеивает две десятицентовые марки, так как письмо может оказаться тяжелее.
Захлопнул язычок почтового ящика и все равно не успокаивается. В необычном порыве благородства он готов хотя бы на одну ночь осчастливить всех обездоленных. Лишь под утро ложится в постель и засыпает с чувством какого-то высшего целомудрия.
И снова проходит два дня, на этот раз звонко-радостных.
Уже по шагам почтальона он уверен, что есть письмо от Хильи. Но не знает, что эти строки, над которыми, казалось, пронесся холодный расчетливый ветер, станут, может быть, самыми роковыми в его жизни.
«Когда я писала предыдущее письмо, я была усталой, нервной. Но Вы не должны были понять меня так, как поняли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77