По-моему, лучше всего, когда человек понимает себя и других, тогда и врать о себе надобности не бывает.
Лаас засмотрелся на камышовые метелки, которые одна за другой плывут вниз по реке. Кто знает, из какой излучины доставила их сюда вода. Перекатываются, всплывают, исчезают за новыми излучинами, пока совсем не уходят под воду.
— Может, молодой человек видит — вон там, за рекой,— эту желтую вывеску? Небольшая такая, с выцветшей краской. Но, благодарение господу, большей и не нужно. Жизнь прожита, работа сделана, дети поставлены на ноги, домишко свой, платить за жилье не приходится, если есть охота, колупается в мастерской. Может, молодой человек заглянет к нему?
Они поднимаются, идут рядышком, ведя неторопливый разговор. Заходят в мастерскую. Полка до потолка набита колодками, ножи, молотки, рашпили, две швейные машинки. Но работы, видать, и впрямь немного, потому что всего один рассеянный парень возится с поношенными сапогами. Коль хозяину не представился, то и подмастерью не станет представляться. Хозяин оставляет Лааса сидеть в мастерской, сам идет в заднюю комнату глянуть, как там дела у жены. Лаас заводит разговор с подмастерьем. Сколько получает, какие условия работы.
— Да что там, маловато, конечно,— усмехается рябой мужчина, пожимая узкими плечами.— Жить можно и выпить в субботу дают — а где лучше?
— Семья — женатый?
— Где там жена? Дорогое удовольствие. Бедному человеку приходится снимать комнату — хе-хе-хе,— говорит, улыбаясь, мужчина.
— Для чего это?— взяв со стола длинную загнутую иглу, спрашивает Лаас.
— Этим вдевают нитку в машинки.
Лаас пробует, насколько игла гибкая,— и вдруг раз — она ломается.
И в тот же миг перед Лаасом возникает Наадж, с волос и одежды ее стекает вода.
«Пусти, пусти! — плачет она.— Ты не смеешь останавливать меня».
— Все, конец,— улыбается подмастерье. Но, увидев изменившееся лицо сидящего напротив Лааса, пытается утешить:— Ничего, обзаведемся новой.
Лаас смотрит на мужика. И только в следующий миг соображает, что это всего лишь игла и что с Наадж...
— Сколько это стоит?— спрашивает он, ища кошелек.
— Тут, значит, такая история, в магазинах они не продаются. Приходится самому делать. Добываем подходящую стальную проволоку и потом вытачиваем.— Лаас бросается за проволокой, из головы не выходит Наадж. Приносит подмастерью проволоку — самого мастера не видно. Лаас о нем не спрашивает, да он и не мог бы дольше оставаться тут, его охватило неожиданное беспокойство и странная, все усиливающаяся тоска.
Наадж... Наадж...
И снова он мечется с одного места на другое и не находит покоя до тех пор, пока не отсылает телеграмму:
«Наадж, очень тоскую, беспокоюсь за тебя».
Наадж кипятит, стирает и полощет. Однако белье все равно не обретает снежной белизны, все еще остаются какие-то пятна. Снова кипятит и стирает. Ветер задувает с моря прямо под котел, подвешенный на цепи к толстому сосновому суку, котел немного раскачивается, сухие шишки ярко пылают. Как же так! Вода дождевая, и синьку принесла из лавки. Почему же она не может отстирать белье, неужто она такая беспомощная?
Глаза твои все еще мутные и робкие, уезжая, сказал Лаас.
И тут ей вспоминается его ложь. Глаза Лааса тоже не были ясными, когда он взялся говорить об этом «круге свободных людей».
...Лаас, будто судебный следователь, требует, принуждает, чтобы она, Наадж, во всем ему исповедалась... Почему он это требует? Может, у него у самого на душе что-то такое, в чем он боится кому-то признаться? Ведь Лаас не убивал мужа Мийи... А вдруг... Было бы ужасно, если бы Лаас убил человека... Она, Наадж, не смогла бы жить с таким грузом, ей необходимо было бы обязательно выговориться, чтобы на душе стало легче... Только она бы и убить не смогла тоже, даже из ревности никого не убила бы...
«И до чего я только в мыслях своих дошла?» — вдруг испуганно спрашивает она себя.
Затем какое-то время трет изо всех сил белье, словно хочет выдавить из своих пальцев гнетущие мысли. Устает, некоторое время стоит возле котла с бельем, затем убегает в дом. Хватает карандаш и записывает в толстую тетрадь все, что ей только вспоминается, и в той последовательности, как приходит на ум, она не меняет ни одного слова и ни одного не зачеркивает. Чтобы легче было на душе...
И ей становится чуточку спокойней. По крайней мере хотя бы бумаге она теперь доверила все до последнего. Но все ли? Вроде бы да, нет, одна история все же осталась. Она записывает и ее и снова идет стирать. На душе стало немного спокойнее. И странное дело, кажется, пятно на полотенце светлеет. Еще потереть, потом еще и еще и прополоскать в море. Если бы сейчас здесь был Лаас. И были бы у них маленький сын или дочь — маленький Лаас или Инге — а лучше оба! — ковыляли бы следом. И крохотный мужичонка воскликнул бы:
— Мама, какие же у тебя белоснежные простыни, трепещут на веревке, будто паруса на ветру...
Только вот не смог бы ребенок построить такую сложную и длинную фразу, он сказал бы просто, по-детски. И маленькая дочка взяла бы ее за руку и прошептала бы:
— Мама, в другой раз я помогу тебе, а когда вырасту, еще лучше выстираю.
Лаас... дети! Не хочет Лаас ни ее, ни детей от нее. Завидует другим, любит женщин таких, как Хилья — чтоб была добродетельна, хорошо воспитана,— которая и сама может детей воспитывать. Но ведь и она, Наадж, теперь другая... Если бы Лаас хоть немного любил ее! И снова ее охватывают страх, отчаяние и тревога. Лаас ведь еще не знает всего, вдруг он узнает от кого-то, и тогда всему конец. Нет, она не должна отсылать Лаасу эту тетрадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77