Они яснее и спокойнее, чем были днем, однако он не осмеливается заглянуть в них, отворачивается и, сам готовый расплакаться, говорит:
— Мне очень стыдно. Я не прощу себе этого. Я не знаю, что на меня нашло, я напоминал себе зверя.
— Ты как Индрек, если бы у тебя был в руках пистолет. Только я гораздо хуже Карин,— шепчет Наадж.
— И я куда хуже Индрека. Он уже взрослым парнишкой швырнул камнем в мать. А мои мысли с самого детства были порочными.
— Но ты ведь ничего не...
— Откуда тебе знать. Я просто не...
И снова провал в памяти. Хотел было рассказать о Юуле, о себе, но вдруг даже имя ее выветрилось из памяти.
— Я не зверь,— только и выдохнул он.— Я страшнее зверя, самцы не бьют самок, самцы бьются между собой.
— Лучше ударить, чем не ударить,— говорит Наадж.— Теперь я вижу, что ты хоть немножко любишь меня — раз ударил. Меня еще никто не бил, так не бил, злобно и откровенно. Если бы моя мать била меня так, может, из меня и вышел бы человек получше. Но они не осмеливались, боялись выглядеть плохими, а куда уж было хуже. Но сегодня ты бил меня не за то, что думал, бил за то, что я тебе... Так-то оно и лучше, теперь мне чуточку легче рассказывать. Я действительно не была с Альбертом с тех пор, как познакомилась с тобой, и это не ложь, я могу посмотреть тебе в глаза... Но осенью, когда ты сомневался и когда Мийя собиралась прийти жить к тебе, а я была в отчаянии... но когда ты потом все же остался со мной и я словно бы взяла таким образом верх над Мийей... тогда я подумала, что я и впрямь какая-то особенная и все должны любить меня. Прослышала, что Харри приехал домой, пошла на гулянье и танцевала с ним. А он решил проводить меня, говорил, что от меня исходит удивительный запах, будто зимняя речная вода... он сказал это всерьез, и больше он ничего не говорил... Тогда я сказала, что мечтала о нем — и это тоже было правдой, ты же, Лаас, никогда ничего такого мне не говорил, он поцеловал меня, сказал, что любит, и я сказала, что я его тоже... любила, но я не сказала, что и сейчас люблю, и это было правдой, потому что я любила тебя и дожидалась, когда ты придешь. И когда ты явился на рождество, я была счастлива, ты ведь сам это видел, и вообще я уже не думала о других. На гулянье мне хотелось танцевать только с тобой, и, когда Харри пригласил меня на танец, я смотрела лишь на тебя. Но ты был холоден, по-твоему, все это было противно, да и вообще все у нас было тебе противно, но мне хотелось, чтобы ты любил меня такой, какая я есть, а ты говорил лишь о зависти. По мнению других, я была красивой, по- твоему же, во мне ничего такого не было — восторгаться во мне было нечем. Отец хотел, чтобы ты пошел со мной в волостной дом, но ты не особо желал и, хоть обещал взять меня в жены, все-таки уехал. На крещение я пошла к своим родителям, но душа болела, что я некрасиво обошлась с Харри. По дороге повстречала знакомого деревенского парня, попросила его сходить к Харри и вызвать на улицу. Харри пришел, и я попросила прощения. Погода в тот день была холодной, и Харри целовал меня. Зимой мы встречались еще несколько раз, и я говорила ему, что ты отказался от меня. Но когда ты заболел и решил, что убил мужа Мийи, и позже, когда мы были уже помолвлены, я стала думать, что люблю Харри, потому что для тебя я была всего лишь убежищем, куда ты прибегал отдохнуть от Мийи. Иногда вечером Харри бросал в окно снежком, и мы гуляли с ним. Но мать догадалась, стала следить за нами, плакала и говорила, что я должна поехать к тебе,— после свадьбы брата я и поехала. Но с Харри у меня не было, как с тобой... ты не веришь мне... Какая польза от моих слов... Боже, боже... Какой у тебя вид, Лаас... Я убила тебя своей ложью, и теперь ты мне уже не веришь...
Лаас сел перед кроватью, уткнувшись головой в острый край белой доски; он действительно был подавлен всем, что сейчас произошло, что он услышал от Наадж, и прежде всего тем, что он не смог рассказать о своей жизни.
— Лаас, Лаас, что с тобой? Господи...— И тут к ней вдруг приходит спасительная мысль, и она восклицает: — Сейчас я зажгу спичку, которую ты послал!— Она приподнимается, нащупывает в ридикюле спичку — коробка
истерта, чиркнуть не так легко, наконец спичка с шипением загорается и обжигает его пальцы.
— Тебе больно?— спрашивает Наадж, когда в его пальцах остается лишь черный уголечек.
— Нет,— отвечает он.
— Лаас, давай помолчим, и не бей больше меня. Я не стою того, чтобы ты до смерти пришиб меня, хотя во многом я и не виновата — все это из-за того, что ты по-настоящему и не хотел быть со мной. Я и до тебя лгала, ты же с самого своего детства оставался чистым и правдивым.
Услышав последнее, Лаас пугается. Теперь, теперь самое время — проносится в его голове — рассказать о себе и Юуле! Только Наадж не замечает его замешательства и продолжает говорить:
— Я искалечила твою жизнь, а если ты еще и прибьешь меня, то тебя осудят, и я лягу грузом на твою душу. Лаас, поднимись, тебе плохо так, позволь мне еще эту ночь побыть с тобой. Я не прошу, чтобы ты меня любил, только бы подержать твою руку.
Лаас поднимается, и Наадж уносит таз с водой и полотенце. Затем принимается поправлять постель, меняет окровавленную простыню. Лаас намеревается потушить свет.
— Не надо, пусть горит,— просит Наадж, и оставшуюся часть ночи они лежат рядом в каком-то полусне.
Наутро Наадж досказывает остальное.
В средней школе было ужасно трудно. Денег было мало. Квартира — та же самая каморка, в которой Лаас побывал, когда они впервые повстречались в городе. К бедности добавилась еще болезнь. Родителям надо было расплачиваться за дом, все молоко они отвозили на маслозавод, еда была очень скудной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77