— Ты все такой же неразговорчивый,— замечает мать. Она не говорит «бука», не говорит также: «Ну и скучно же станет с тобой когда-нибудь твоей жене», не говорит, что он «косноязычный», а произносит гораздо более мягкое слово. И Лаас благодарен ей за это.
— На работе я не молчу, там иногда, бывает, рассердишься, так что и лишнего наговоришь, потом жалеешь. А в общем-то, да, прежде чем сказать, подумай...
— Да ведь все сначала думают, потом говорят, а ты, видать, только думаешь.
— Что там разводить разговоры,— пытается его поддержать отец.— Вон политики только и делают, что говорят и обещают, а много ли они при этом думают? Потом тебе же приходится быть тем чудаком, который с горечью пожимает плечами, мол, чего это я попался на крючок такому златоусту.
Ночью мысли Лааса скачут и мечутся, и он не находит себе покоя.
Кто он такой? Что такое истина? Насколько неподдельной была сегодня домашняя идиллия? И все же она выглядит ближе к подлинности, чем отдельные картины детства. Юула... Кийгариский Нигулас — жуткий, безумный человек — вся кровать в крови, полна еще живых, содрогающихся от страсти тел двух грешников. Все это также не может быть ложью, хотя на месте канарбикской хибары вырос новый домик — старый колодец и рябина сохранились. Даже Нигулас, говорят, продолжает бормотать свои мольбы.
Что такое истина? Да и можно ли так спрашивать, не правильнее было бы: что такое истины? Разве не своя истина у каждого человека, у каждого дня, года, возраста? Мало того. У каждого зрителя тоже несколько г лаз. Отсюда и идут эти бесконечные вариации. Легкое движение — в калейдоскопе все по-новому. Еще поворот, новая пара глаз — и все иное.
Разве не представлял он людей и самого себя такими, какими желал или воображал, а не такими, какими они были на самом деле?
«Чем больше человек хочет, чтобы что-то было действительностью, тем легче он готов этому поверить». И еще: «Человеческий дух сродни тому выпукло-вогнутому зеркалу, которое всем предметам придает свои свойства. Наши мысли скорее отражают нас самих, чем реальные предметы и людей, о которых мы думаем».
И, видимо, его собственное кривое зеркало состоит из одних неровностей, ибо он даже самых близких людей воспринимает столь разно. Увидел сегодня деревню и людей более прекрасными, совсем иными, чем раньше, однако завтра у него для восприятия всего этого могут быть уже новые глаза. Кто же он сам — сегодня? Неудачник в любви, который играет роль вернувшегося домой блудного сына. Опять в деревне, откуда некогда бежал...
Ох, будь что будет. Едва ли у него на строительстве причала окажется много работы, и что из того, если одно лето выдастся полегче.
В ремесленном училище, а позднее и в техникуме у него никогда не возникало с товарищами по учебе и с преподавателями конфликтов — и те и другие в большинстве были мужчины. Он был как любой другой в его возрасте. Учил, но и шпаргалками пользовался. Тем более что был не единственным, кто без прямой родительской поддержки экстерном кончал техникум. Все формулы заучить было невозможно. Лишь те, что касались мостов, засели у него в голове. По оценкам в свидетельстве он не был ни первым, ни последним — «...первых отметают, последних убивают, средние домой прибывают», как писал когда-то крестный.
На работе его, среднего в учебе, и в самом деле не отмечали, однако у Нийлера он справлялся с делами прекрасно. Но с Хильей не получалось. Был он ей скучным или все тогда зависело от ее мамочки? Однако его собственная мать (которую называть мамой как-то уже неловко) думает почти то же самое. Видно, там помимо «скуки» было все же что-то и другое, более существенное.
Собака растет, зубы растут — и растет у собаки г о р б, как сказал когда-то про свою увечную, злую собаку Яан Ванатоа, отец Юри. Неужели он, Лаас, никогда не освободится от запавшего в детстве в душу запрета — не бог весть какой большой грех! Неужели и с его «горбом» будет так же — он станет все больше расти и никогда не уменьшится...
И все-таки живет в нем странная тоска по удивительно чистому и прекрасному. И чем больше устают его мысли, тем яснее начинает в темноте что-то светиться, океан вздымается и опускается, пока перед глазами не застывает чудесное видение Золотых Ворот. Он смотрит на них в каком-то усталом экстазе, видит попеременно то серьезное лицо матери, то узкий профиль Хильи, пока кто-то из них не смежает ему веки.
С запада плывут два облака. Оставаясь без изменений, крадутся они робко по ослепляющему полуденному солнцу, позади летящей в вышине чайки, пока медленно не уходят через все небо на восток.
Лаас лежит на спине и ленится повернуть голову вслед ушедшим облакам, продолжая смотреть на освободившуюся прозрачную синеву, которая, казалось, все раздвигала свои горизонты.
С моря временами набегает легкий ветерок, принося с собой запах испарений бурых водорослей. Длинный стебелек травы пружинит у его глаз своей пылящей головкой, словно бы заигрывая. Море шумит рядом, ровный, радостный, верховой ветерок уносится за выступающие далеко в море рифы Кообассяяреского выступа.
Он лежит и вытягивается во весь рост. Ощущение такое, словно растворяется в этом просторе и в этой высоте. Будто сам становится клочком белого облака, перышком чайки или длинным стебельком травы. И, став совсем крохотным, поднялся бы ввысь и летел бы над весями и землями.
— Лаас!
— Да, — откликается он, не поднимая головы. Приближаются Юри и Малль, он слышит их гулкие шаги.
Значит, скоро из этих двух молодых людей составится пара. Был воскресный день, они втроем отправились погулять сюда, в кообассяяреские края, поглядеть на море
и увидеть места, где играли в свои пастушеские годы, шли — Лаас впереди, Малль и Юри, держась за руки, шагах в двадцати стыдливо за ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77