Наконец Филиппо немного пришел в себя, обнял жену за плечи и сказал, помогая ей идти к дому:
— Вот увидишь, он вернется... обязательно вернется... не может не вернуться... он покажет им дорогу и вернется.
Дочь, продолжая плакать, поддержала отца:
— Вот увидишь, мама, что он вернется к вечеру.
Но мать сказала то, что часто говорят матери в подобных случаях и что почти всегда подтверждается, потому что материнский инстинкт сильнее всяких рассуждений:
— Нет, я знаю, что он не вернется, у меня такое предчувствие, что я никогда больше не увижу его.
Надо сознаться, что среди всей этой кутерьмы: пушечной стрельбы, разгрома немецких войск, прорыва линии фронта, конца нашего пребывания в горах — случай с Микеле не произвел на нас с Розеттой того впечатления, которое должен был бы произвести. Мы тоже верили или хотели верить, что он вернется; может, эта вера была нам нужна для того, чтобы скрыть, что мы не принимаем участия в горе семьи Фестов. Мы не могли переживать, как они, потому что наши мысли были уже далеко. Мы обе были ужасно рады, что наконец дождались освобождения, и не понимали, что исчезновение Микеле, который был для нас отцом и братом, явилось событием более важным, чем само освобождение, и уж по крайней мере должно было омрачить нашу радость. К сожалению, эгоизм, молчавший в нас, пока мы находились в опасности, проснулся, как только эта опасность миновала. Когда мы возвращались в хижину после того, как увели Микеле, я невольно думала, что нам очень повезло, что немцы взяли Микеле, а не Розетту, потому что исчезновение Микеле в конце концов касалось его семьи, а мы все равно должны были расстаться с ними и никогда больше не встретиться. Мы вернемся в Рим, к прежней жизни, и о нашем житье в горах останется лишь одно воспоминание; только иногда мы скажем между прочим друг другу:
— Ты помнишь Микеле?.. Интересно, что с ним потом сталось? А ты помнишь Филиппо, его жену и дочь?.. Что-то они теперь делают?
Эту ночь, несмотря на жару, мы с Розеттой спали обнявшись, потому что стреляли пушки, взрывы их снарядов слышались совсем близко, и мы решили, что если снаряд угодит в нас, то по крайней мере мы умрем вместе. Но мы так и не поспали толком,- потому что каждые пять или десять минут нас будили сильные взрывы,
мы просыпались, садились в кровати; но иногда мы просыпались и без всяких взрывов: сами понимаете, причин для волнения у нас было достаточно. Розетту беспокоила судьба Микеле; теперь я понимаю, что она в противоположность мне чувствовала, что его исчезновение не было таким незначительным событием, как я старалась ее убедить. Время от времени я слышала в темноте ее голос:
— Что теперь делают с Микеле, мама?
Или:
— Ты на самом деле веришь, мама, что Микеле вернется?
Или еще:
— Что-то будет с нашим бедным Микеле, мама?
С одной стороны, я чувствовала правоту Розетты, что она беспокоится о судьбе Микеле, но, с другой стороны, меня это бесило, потому что, как я уже говорила, мне казалось, что раз мы скоро уезжаем из Сант Еуфемии, то должны заботиться только о самих себе. Поэтому я отвечала Розетте рассеянно и старалась ее успокоить, пока наконец, потеряв терпение, сказала:
— Спи, ты все равно не поможешь ему, если даже не будешь спать. И потом, я уверена, что с ним не случится ничего плохого. Он теперь, конечно, уже идет по горным тропинкам обратно.
Розетта еще раз сказала, но уже в полусне:
— Бедный Микеле.
После этих слов она действительно заснула.
Проснувшись на следующее утро, я увидела, что Розетты нет со мной рядом. Я выбежала из дому; было уже поздно, солнце стояло высоко на небе, артиллерийский огонь прекратился, и везде царило большое оживление. Беженцы сновали между хижинами, прощались с крестьянами, перетаскивали вещи, а некоторые из них уже спускались цепочкой по тропинке, ведущей в Фонди. Меня вдруг охватил ужас, что Розетта исчезла, как Микеле, и я начала метаться по мачере, зовя ее громким голосом. Никто не обращал на меня внимания, и я вдруг подумала, что бог наказал меня за дурные мысли. Розетта исчезла, а все занимаются своим делом, никто не хочет даже остановиться, чтобы выслушать меня. Отчаяние все больше овладевало мной, но в этот
момент, к счастью, жена Париде, Луиза, Высунулась из шалаша и сказала мне:
— Чего ты кричишь как оглашенная? Розетта здесь с нами ест мамалыгу.
Я вздохнула с облегчением, мне стало даже немного стыдно; я вошла в шалаш и села вместе с другими за стол, на котором стояла миска с мамалыгой. По обыкновению все молчали; даже в этот день, когда произошло так много событий и столько еще должно было произойти, крестьяне за едой думали об одной еде. Только Париде, как бы выражая общую мысль, вдруг сказал обычным тоном, которым говорят, например, о погоде:
— Значит, вы возвращаетесь в город, снова будете жить, как синьоры, а мы останемся здесь трудиться, как и раньше.
Он вытер рот, выпил половник ЕОДЫ и вышел из шалаша, не попрощавшись с нами, как он это делал обычно. Я сказала семье Париде, что мы с Розеттой пойдем укладывать вещи, а потом зайдем еще к ним проститься, и мы ушли.
Я только одного хотела, ждала радостно и нетерпеливо минуты, когда мы уйдем отсюда. Но все же, сама не знаю почему, я сказала:
— Надо заглянуть к Фесте, узнать, что случилось с Микеле.
Я сказала это неохотно, потому что Микеле, может, и не вернулся и в таком случае горе семьи Фесты омрачило бы мою радость. Но Розетта ответила мне спокойно:
— Фесты уже ушли отсюда... сегодня утром, на заре. Микеле не вернулся. Они надеются найти его в городе.
Услышав, что Фесты уже ушли, я облегченно вздохнула, с моей стороны это был, конечно, эгоизм, так же как и неохота, с которой я собиралась навестить Фесту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119