Я сказала:
— Мы, кажется, попали из огня да в полымя. В любую минуту мы можем взлететь на воздух вместе с этими парнями.
Но солнце светило так приветливо, солдаты спокойно и равнодушно лежали в своих рубахах на траве, вокруг было столько зелени, погода стояла чудесная, и мне показалось, что просто невозможно умереть в такой день, поэтому я добавила:
— Ну что ж, все равно, если уж мы не умерли до сих пор, то не умрем и теперь. Останемся в домике.
Розетта, всегда делавшая так, как я этого хотела, сказала, что ей все равно: мадонна защитит нас и теперь, как защищала до сих пор. И мы продолжали нашу прогулку, но уже со спокойной душой.
Дорога, по которой мы гуляли с Розеттой, выглядела так, как будто был воскресный базарный день; крестьяне и солдаты, пользуясь хорошей погодой и отдыхом, прохаживались. Крестьяне курили американские сигареты, ели американские леденцы и наслаждались солнцем и свободой, как будто солнце и свобода были неразделимы — солнце без свободы не светило бы и не грело, а свобода не могла бы прийти зимой, пока солнце пряталось за тучи. В общем все казалось сейчас естественным, как будто сама природа победила в битве с темными силами. Мы беседовали с многими людьми, и все говорили нам, что американцы раздают населению продукты, и уже поговаривают о том, что Фонди будет восстановлен и станет еще красивее, чем раньше,— короче, что все плохое уже позади и теперь можно больше ничего не бояться. Но Розетта не давала мне покоя, она приставала ко мне, что мы должны разузнать о Микеле; мысль о его судьбе засела у нее, как заноза, и мешала ей радоваться вместе со всеми. Я спрашивала у многих жителей Фонди, но никто из них не знал ничего о Микеле. Теперь, после ухода немцев, никто не хотел думать о грустных вещах; ведь я тоже, уходя из Сант Еуфемии, боялась пойти попрощаться с Филиппо, единственным из всех, у кого не было причин для радости. На мои вопросы люди отвечали:
— Филиппо? Ну, этот, уж наверное, начал орудовать на черном рынке.
О сыне Филиппо никто ничего не знал, все называли Микеле студентом и, насколько я поняла, считали его бездельником и не совсем нормальным.
В этот день мы съели банку мясных консервов с овощами, полученную от американцев, хлеба нам дал один крестьянин. Было жарко, делать нам было нечего, мы очень устали и пошли в домик, закрыли за собой дверь и улеглись на соломе, чтобы соснуть немного. Уже вечерело, когда нас разбудил страшный взрыв: стены в нашей комнатке затряслись так сильно, как будто они были не каменные, а бумажные. Сначала я не поняла, что это за взрыв, но через пять минут после первого последовал второй, такой же сильный, и тогда я догадалась, что стреляли американские пушки, находившиеся от нас шагах в пятидесяти. Хотя мы уже поспали несколько часов, все же чувствовали себя еще очень усталыми и продолжали лежать на соломе в углу комнаты, обнявшись, такие вялые, что даже разговаривать не хотелось. Пушка продолжала стрелять до самого вечера. Привыкнув немного к выстрелам, я опять задремала, и, хотя залпы были ужасно сильные, я спала, и во сне выстрелы удивительным образом перемешивались с моими размышлениями. Пушка стреляла через одинаковые промежутки, и я скоро так приспособилась думать, что выстрелы больше не мешали мне. Сначала мы слышали сильнейший взрыв, глубокий, хриплый, душераздирающий, казалось, что это рыгает сама земля, стены дрожали, и на нас падали с потолка кусочки известки. Потом на некоторое время наступала тишина, но скоро опять слышался новый взрыв, и опять дрожали стены и сыпалась с потолка известка. Розетта молча прижималась ко мне, а я все думала, лежа с закрытыми глазами, меня одолевал сон, но я не могла не думать. По правде сказать, каждый из этих выстрелов наполнял мое сердце радостью, и эта радость усиливалась от каждого нового взрыва. Я думала о том, что пушки стреляют в немцев и итальянских фашистов, и впервые замечала, что ненавижу и тех и других; мне казалось, что эти взрывы получаются не от пушек, а просто это обычное явление природы, как гром или лавина. Эти выстрелы, такие монотонные и настойчивые, которые повторялись через одинаковые промежутки, думала я, прогоняли зиму со
всеми ее страданиями и страхами, прогоняли войну, голод и все остальные ужасы, насылаемые на нас немцами и фашистами в течение многих и многих лет. Я называла их про себя «дорогие мои пушки» и еще «милые мои» или «золотые мои»; я воспринимала каждый выстрел с чувством радости, заставлявшим дрожать все мое тело, а когда наступали паузы между выстрелами, меня охватывал страх: я боялась, что пушки перестанут стрелять. Мне мерещился огромный зал, такой, как мне приходилось видеть несколько раз в журналах, с красивыми колоннами и украшениями; этот зал был полон фашистами в черных рубашках и нацистами в коричневых, и все они вытянулись в позиции «смирно», как об этом всегда писали газеты. А за большим столом стоял Муссолини, с этим своим широким лицом, противными глазами, толстыми губами, с выпяченной, увешанной медалями грудью, с белыми перьями на голове; а рядом с ним этот другой негодяй, сукин сын, его друг Гитлер с черными усиками, похожими на зубную щетку, с глазами дохлой рыбы, с острым носом и вызывающим клоком волос на лбу; один взгляд на него приносит несчастье. Я видела теперь этот зал таким, каким я видела его столько раз на фотографиях, со всеми его подробностями, как будто я сама была в нем. За столом стояли эти двое, по обеим сторонам стола — фашисты и нацисты: с правой стороны — фашисты, все в черном, всегда в черном, негодяи, с белым черепом на черных беретах;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119