Но для Розетты все было иначе. Розетта была религиозна до глубины души, вся целиком, она не знала сомнений и колебаний, она была так уверена в религиозных догмах, что даже никогда не говорила о них, может быть, даже не думала, для нее религия была воздухом, входящим в наши легкие и выходящим из них незаметно и независимо от нас самих. Может, она была такой потому, что до двенадцати лет воспитывалась в монастыре, проводя с монахинями целые дни и возвращаясь домой только ночевать, а может, такова уж у нее была склонность характера; мне очень трудно сказать, какой была Розетта во время нашего бегства из Рима, именно теперь, когда она так изменилась. Скажу только, что порой она казалась мне просто совершенством: Розетта была одной из тех, в ком даже самый злой человек не может найти никаких недостатков. Она была доброй, правдивой, откровенной и честной. У меня часто бывает плохое настроение, я выхожу из себя, кричу, могу даже поколотить под горячую руку. Но Розетта никогда не нагрубила мне, ни разу не обиделась на меня, всегда была для меня хорошей дочерью. Но совершенство ее заключалось не только в том, что у нее не было недостатков,— все, что она говорила и делала, было правильно, среди тысячи . она всегда находила единственную правильную вещь, которую надо было сказать или сделать. Иногда меня даже охватывала боязнь, и я думала, что моя дочь святая, потому что только святая может вести себя так хорошо, так правильно; надо сказать, что у нее не было никакого жизненного опыта, она была еще совсем девочкой. Всю свою жизнь Розетта провела возле меня, после монастырской школы она никогда не делала ничего другого, как только помогала мне по хозяйству и иногда в лавке; и все-таки она вела себя так, как будто уже все умела и все знала. Теперь я начинаю думать, что ее совершенство, казавшееся мне абсолютно необъяснимым, происходило от ее неопытности и, от воспитания, полученного у монахинь. И это совершенство, представляющее собой смесь неопытности с религией и казавшееся мне нерушимым, как каменная башня, оказалось в конце концов карточным домиком; я не понимала тогда, что настоящая святость основана на знании и опыте, хотя и совсем особого свойства, а не на отсутствии опыта и на неведении, как это было у Розетты. Но разве я в этом виновата? Я окружала ее любовью и, как все матери, заботилась о том, чтобы она ничего не знала о темной стороне жизни. Я думала: когда она выйдет замуж и уйдет от меня, то очень скоро познакомится с этой темной стороной. Но я не учла войны, которая обнажает все плохое и тогда, когда мы этого не хотим, заставляет нас раньше времени испытывать это плохое, часто противоестественным и жестоким образом. Совершенство Розетты было совершенством мирных лет, когда торговля в лавке шла хорошо, я заботилась о том, чтобы накопить деньги ей на приданое, и она могла выйти замуж за хорошего человека, который любил бы ее, а она родила бы ему детей и стала бы такой же совершенной женой, как была совершенной девочкой и девушкой. Ее совершенство не годилось для войны, требующей от человека совсем других качеств, не знаю каких, но, во всяком случае, не таких, какими обладала Розетта.
Наконец мы поднялись и пошли в темноте вдоль мачеры, направляясь к нашей комнатке. Проходя мимо окна Париде, я услышала шум в доме — они еще не легли, двигались по комнате, тихонько переговариваясь между собой, как куры в курятнике, которые всегда квохчут, прежде чем устроятся на насесте. Но вот и наша комнатка, прислонившаяся к дому и к скале, с дощатой дверью, покатой черепичной крышей и окошком без стекол. Я открыла дверь, и мы оказались в полной темноте, но у меня были спички, я зажгла огарок свечи, потом оторвала полоску от носового платка и смастерила фитиль для коптилки. Коптилка осветила нашу комнатку довольно ярким, хотя и печальным светом, мы уселись на кровать, и я сказала Розетте:
— Мы с тобой снимем только юбки и кофточки. У нас ничего нет, кроме простынь и плаща Париде, и если мы разденемся догола, то ночью замерзнем.
Так мы и сделали: улеглись спать в нижних юбках. Единственной нормальной вещью в этой кровати, которую, собственно говоря, даже нельзя назвать кроватью, были льняные простыни ручного тканья, тяжелые и свежие. Но стоило повернуться, как кукурузные листья начинали шуршать и сбивались в стороны, так что между спиной и досками оставалась лишь тонкая мешковина. Никогда в жизни я не спала на такой кровати, даже когда жила ребенком в деревне: у нас в доме были обычные кровати с сетками и матрацами.
Как-то я повернулась и подо мной раздвинулись не только листья, но и доски, я почувствовала, что падаю вниз и касаюсь задом земли. Я встала в темноте, поправила доски и мешок с листьями, потом опять залезла на кровать и прижалась к Розетте, которая лежала возле стенки ко мне спиной, свернувшись клубочком. Это была очень беспокойная ночь. Не знаю, в котором часу, может после полуночи, я проснулась и услыхала какой- то писк, тоненький и слабый, слабее, чем пищат птенчики. Писк слышался из-под кровати. Я разбудила Розетту и спросила у нее, слышит ли она этот писк, Розетта ответила, что слышит. Тогда я зажгла коптилку и заглянула под кровать. Я увидела там ящичек, в котором, кроме пучков ромашки и дикой мяты, казалось, ничего не было. Но писк шел оттуда, поискав среди ромашки, я нашла круглое гнездышко из соломы и шерсти, а в нем восемь или десять только что родившихся мышат, величиной не больше моего мизинца, розовых, голых, совсем прозрачных. Розетта сейчас же сказала мне, что их нельзя трогать, что если мы убьем их в первую ночь, проведенную на этом месте, это принесет нам несчастье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119