Беженцы были охвачены паническим страхом, потому что среди них было по крайней мере четверо или пятеро мужчин, находившихся в период свержения фашизма на военной службе и дезертировавших из армии; таких людей немцы искали особенно рьяно, считая изменниками, и отправляли их на принудительные работы неизвестно куда и в какие условия, чтобы они искупили рабским трудом свою «измену». Особенно были напуганы родители этих молодых людей, а больше всех Филиппо за своего сына Микеле, который всегда перечил отцу, но все же отец очень гордился им. В доме у Филиппо было устроено собрание, и беженцы договорились между собой, что начиная с ближайших дней и вплоть до того времени, когда прекратятся облавы, молодые парни будут по одному уходить на вершину горы на заре и возвращаться только в сумерки. Если даже немцы и поднимутся на вершину горы, там есть еще тропинки, по которым можно перейти на другую гору или спуститься в соседнюю долину; ведь немцы тоже люди, и им в конце концов надоест лазить по горам, проходя бесконечное число километров, для того чтобы поймать одного или двух человек. Микеле, по правде сказать, не хотел убегать в горы — не столько, чтобы показать свою храбрость, сколько потому, что он никогда не хотел делать того, что делали другие. Но мать, плача, умоляла его, чтобы он сделал это для нее, если не хочет делать для самого себя, и он в конце концов согласился.
Мы с Розеттой решили уходить вместе с ними не потому, что боялись облав — женщин не забирали,— а для того, чтобы иметь хоть какое-нибудь занятие — на мачере мы умирали со скуки,— и для того, чтобы быть вместе с Микеле, единственным человеком, к которому мы здесь привязались. Так началась для нас эта странная жизнь, которую я не забуду до самой смерти. Париде вставал до рассвета и приходил будить нас, мы быстро одевались при слабом огоньке коптилки и выходили в холодную тьму на мачеру, по которой уже сновали тени людей, а окна домиков освещались одно за другим. Мы находили Микеле; маленький, закутанный в бесчисленные фуфайки, с веткой в руке, он был похож на гнома из сказки, на одного из гномов, живущих в пещерах, чтобы сторожить спрятанные в них сокровища. Он шел впереди, и мы молча следовали за ним.
В полной темноте мы начинали взбираться на гору через густой и высокий кустарник, доходивший нам до груди, по скользкой, обледеневшей тропинке. Было совершенно темно, но Микеле брал с собой маленький фонарик, которым время от времени освещал тропинку, и мы молча шли. Пока мы поднимались, небо за горами начинало бледнеть, становилось серым, но звезды все еще блестели на нем, и особенно ярко перед рассветом. На фоне этого серого неба, усеянного звездами, горы сначала казались черными, потом постепенно и они светлели, приобретая свой настоящий цвет: зеленый с темными пятнами лесов и кустарника. Звезды исчезали, небо из серого становилось почти белым, и кустарник представал перед нашими глазами, сухой, обледеневший, мрачный и сонный. Небо на горизонте розовело, а над нашими головами становилось голубым, и первый луч солнца, встающего из-за гор, резкий и сверкающий, как золотая стрела, оживлял эту мрачную картину, окрашивая ее в яркие цвета: тут и там проглядывали какие- то красные ягоды, блестящая зелень мха, буро-белые султаны тростника, чернели гнилые ветви. Кустарник оставался позади, и тропинка вела нас через дубовый лес, покрывавший всю гору до вершины. Эти огромные каменные дубы росли очень далеко один от другого и протягивали свои ветви в тщетном желании соединиться и поддержать друг друга, чтобы не упасть под порывами ветра с крутого склона горы. Лес был очень редкий, и через него был хорошо виден весь склон горы, усеянный белыми камнями вплоть до вершины, резкие очертания которой виднелись на фоне голубого неба. Тропинка пересекала этот лес, почти не поднимаясь; лучи солнца пробуждали птиц на ветвях деревьев, по писку и возне можно было подумать, что их очень много, но они еще не показывались. Микеле шел впереди нас и неизвестно почему выглядел очень счастливым; шел он быстро, размахивая веткой, служившей ему вместо палки, и насвистывая какой-то мотив, похожий на военный марш. Мы шли еще долго, дубы попадались все реже, и были они теперь маленькие и кряжистые, пока наконец совсем не исчезали и оставалась только тропинка, бежавшая вверх по склону горы среди ослепительно белого щебня, а чуть-чуть выше была уже вершина горы, или, вернее, перевал между двумя вершинами, к которому мы и направлялись. Дойдя до конца тропинки, мы всякий раз испытывали чувство удивления: перед нами открывалась поляна, покрытая мягкой зеленой травой, тем более неожиданной после всех этих камней; там и сям поднимались белые круглые глыбы. Посреди луга находился старый колодец, сложенный из камней без извести. Вид отсюда открывался великолепный. Я не особенно удивляюсь красотам природы, может быть потому, что родилась в горах и эти красоты мне слишком хорошо известны, но даже я, придя сюда впервые, замерла с открытым ртом. С одной стороны перед нами величественно спускался склон горы с огромными ступеньками мачер, нисходящими в долину, на горизонте блестела голубая полоска моря; с другой стороны возвышались одни лишь горы, горы Чочарии, некоторые из них покрытые снежными пятнами или совсем белые от снега, другие — голые и серые. Здесь было холодно, но не слишком: солнце сияло на небе и грело нас, ветра не было; такая погода стояла все время, пока мы сюда ходили, то есть о<коло двух недель.
Мы проводили на этом перевале весь день; расстилали на траве одеяло и отдыхали немного, но скоро беспокойство овладевало нами, и мы принимались бродить по окрестностям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119