.. А кто был этот солдат?
— Ну уж нет, лейтенант, можно признаться в грехе, но нельзя называть согрешившего... Попробуйте лучше этой ветчины, она не немецкая, а собственного производства.
Лейтенант ничего не прибавил и принялся молча есть ветчину.
Оставив в покое адвоката, лейтенант перенес свое внимание на Микеле, спросив его без всяких предисловий, какая у него профессия; Микеле, не колеблясь, ответил, что он школьный учитель.
— Что преподаете?
— Итальянскую литературу.
К удивлению адвоката, лейтенант спокойно заявил:
— Я знаком с вашей литературой... я даже перевел на немецкий язык один итальянский роман.
— Какой?
Лейтенант назвал имя автора и заглавие книги; я не запомнила ни того, ни другого. Я заметила, что Микеле, не обращавший до того внимания на лейтенанта, казался теперь заинтересованным, а адвокат, видя, что лейтенант разговаривает с Микеле уважительно, как с равным, тоже изменил свое поведение и был как будто даже доволен, что Микеле сидел с ним за одним столом. Он сказал лейтенанту:
— Наш Феста — ученый человек, известный ученый,— при этом он хлопнул Микеле по плечу.
Но лейтенант, считавший делом чести не обращать никакого внимания на адвоката, хотя тот был здесь хозяином и пригласил его на обед, продолжал, обращаясь к Микеле:
— Я жил два года в Риме, где и учился вашему языку... я занимаюсь философией.
Адвокат, пытаясь принять участие в разговоре, сказал шутливо:
— Тогда вы поймете, почему мы, итальянцы, воспринимаем философски все то, что происходит с нами в эти времена... да, именно по-философски...
Но лейтенант даже не посмотрел на него, а продолжал оживленный разговор с Микеле, сыпал именами писателей и названиями книг; было видно, что он хорошо знаком с литературой, от меня не ускользнуло, что постепенно, неохотно и скупо, но все же Микеле поддается чувству если не уважения, то по крайней мере любопытства. Некоторое время разговор шел о литературе, потом, не знаю как, перешел на войну: чем является война для литератора и философа; лейтенант, заметив, что война дает ценный, совершенно необходимый опыт, вдруг произнес следующую фразу:
— Но самое новое для меня эстетическое чувство (он именно так и сказал «эстетическое», я тогда даже не поняла этого слова, но вся фраза запечатлелась у меня в памяти, как будто мне выжгли ее раскаленным железом) я испытал во время войны на Балканах, и знаете каким образом, синьор профессор? Очищая пещеру, полную неприятельских солдат, огнеметом.
Услышав эту фразу, мы все четверо: Розетта, я, адвокат и его мать — остолбенели. Позже я подумала, что лейтенант просто хвастался, что он никогда не делал этого, что это была неправда: он выпил несколько стаканов вина, лицо у него раскраснелось, глаза стали масляными, но тогда сердце у меня оторвалось, и я вся по
холодела. Я взглянула на присутствующих. Розетта сидела, опустив глаза; мать адвоката нервно поправляла складку на скатерти; адвокат, как черепаха, втянул голову в поднятый воротник. Только Микеле смотрел широко открытыми глазами на лейтенанта. Он сказал:
— Интересно, нечего сказать, интересно... но еще более новым и интересным, думаю, бывает ощущение летчика, сбрасывающего бомбы на деревню и видящего, пролетая, что на месте домиков остались лишь пыли и щебня.
Лейтенант был не так глуп, чтобы не заметить иронии в словах Микеле. Помолчав немного, он сказал:
— Война дает человеку ничем не заменимый опыт, без которого человек не является человеком... Кстати, синьор профессор, каким образом вы находитесь здесь, а не на фронте?
Микеле спросил:
— На каком фронте?
Как ни странно, лейтенант промолчал, посмотрел враждебно на Микеле и уткнулся в свою тарелку.
Но лейтенант не успокоился, было совершенно очевидно, что он чувствовал если не прямую враждебность, то, во всяком случае, недружелюбие окружающих. Он оставил в покое Микеле, показавшегося ему недостаточно запуганным, и опять переключился на адвоката.
— Дорогой синьор адвокат,— сказал он вдруг, указывая на стол,— вы здесь утопаете в изобилии, в то время как все вокруг умирают с голоду... Откуда вы достали столько вкусных вещей?
Адвокат обменялся значительным взглядом с матерью, при этом во взгляде матери был страх, а во взгляде адвоката — спокойствие. Адвокат ответил:
— Я вас уверяю, что в другие дни мы не едим таких вещей... Мы приготовили этот обед специально для вас.
Лейтенант помолчал несколько минут, потом опять спросил:
— Вы владеете землей в этой долине, не так ли?
— Некоторым образом так.
— То есть как, некоторым образом? Мне говорили, что вам принадлежит половина этой долины.
— О нет, дорогой лейтенант, тот, кто сказал такую вещь, лгун или завистник, а может быть, и то, и другое... У меня здесь есть несколько садов... мы называем садами эти красивые апельсиновые рощи.
— Я слыхал, что эти так называемые сады дают большой доход... Вы богатый человек, адвокат.
— Ну уж, синьор лейтенант, не так, чтобы очень... но на жизнь хватает.
— А вы знаете, как живут ваши крестьяне здесь, в окрестностях?
Адвокат уже понял, куда клонит лейтенант, и ответил с достоинством:
— Хорошо живут... в этой долине крестьяне живут лучше, чем где бы то ни было.
Лейтенант как раз отрезал себе кусок курицы; уставив острие ножа на адвоката, он сказал:
— Если эти крестьяне живут хорошо, то как же живут те, кто живет плохо? Я видел, как живут ваши крестьяне. Живут, как скотина: дома их похожи на хлев; питаются тоже, как скотина, и одеваются в лохмотья. Немецкие крестьяне живут иначе. Нам, немцам, было бы стыдно, если бы наши крестьяне жили, как ваши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119