Микеле отзывался хорошо только о крестьянах и рабочих, но мне казалось, что он не знает ни тех, ни других. Однажды я ему сказала:
— Ты, вот, Микеле, говоришь о рабочих, а сам их не знаешь.
Он спросил:
— А ты знаешь?
— Ну, конечно,— ответила я,— ко мне в лавку приходит много рабочих.
— Каких рабочих?
— Всяких: кустари, лудильщики, каменщики, электромонтеры, столяры, всякий трудовой люд.
— И по-твоему, какие же они, рабочие? — спросил он насмешливо, как бы ожидая услышать от меня глупость.
Я ответила:
— Не знаю, какие они, дорогой мой, для меня разницы нет... Такие же люди, как и все остальные... есть среди них и хорошие и плохие... Некоторые из них ленивы, другие прилежны, одни любят своих жен, другие бегают за уличными девками, некоторые пьют, другие играют в карты... Одним словом, всякие люди есть среди них, как среди синьоров и крестьян, среди служащих и всех других.
Тогда он сказал:
— Может быть, ты и права... Ты видишь в них людей, подобных всем другим людям, и ты права, что так смотришь на них... Если бы все так рассуждали, то есть видели бы в них людей и обращались с ними, как с людьми, то некоторые вещи вообще не случались бы и, может быть, нам не пришлось бы жить теперь здесь в Сант Еуфемии.
Я спросила:
— А как на них смотрят другие?
— Не как на обыкновенных людей, похожих на всех других, а только как на рабочих.
— А ты как на них смотришь?
— Я тоже смотрю как на рабочих.
— Значит,— сказала я ему,— ты тоже виноват в том, что мы находимся здесь... Я повторяю твои слова, что ты считаешь их только рабочими, а не такими же людьми, как другие, но я этого не понимаю.
А он мне:
— Да, я смотрю на них как на рабочих, но надо знать, почему. Некоторые видят в них не людей, а только рабочих, чтобы эксплуатировать их еще больше, я же вижу в них рабочих, потому что хочу помочь им.
— Одним словом,— высказала я вдруг пришедшую мне в голову мысль,— ты — бунтарь.
Он смутился и спросил у меня:
— Почему ты так думаешь?
— Один полицейский говорил у меня в лавке, что бунтари занимаются агитацией среди рабочих.
Помолчав немного, Микеле сказал:
— Допустим, что я бунтарь.
Но я продолжала настаивать на своем:
— А ты когда-нибудь агитировал среди рабочих?
Он пожал плечами и очень неохотно признался, что
никогда не агитировал. А я ему опять:
— Вот видишь, я же тебе говорю, что ты не знаешь рабочих.
На это он мне больше ничего не ответил.
Несмотря на такие серьезные разговоры Микеле, смысл которых был нам не всегда понятен, мы с Розеттой любили бывать с ним больше, чем с другими мужчинами. Он был здесь самым обходительным и единственным, кто не думал ни о деньгах, ни о наживе, поэтому с ним было не так скучно, как с другими. Дела и деньги, конечно, играют очень большую роль в жизни, но когда люди говорят только об этом, слушать их становится скучно. Филиппо и другие беженцы говорили только о делах, о том, что можно продать или купить, о ценах и прибыли, которые были до войны и которые будут после войны. Все остальное время, когда они не говорили о своих делах, беженцы и Филиппо проводили за картами. Они усаживались в комнате у Филиппо прямо на полу, скрестив ноги и прислонившись к мешкам с мукой и фасолью, в шляпах на голове и с сигарами во рту, и целыми часами в комнате, полной дыма и вони, слышалось хлопанье карт, крики и проклятья, так что можно было подумать, что они убивают друг друга. Возле четырех человек, играющих в карты, стояло по меньшей мере еще четверо наблюдателей, как это обычно бывает в деревенских тратториях. Я всегда чувствовала отвращение к картам, мне непонятно, как можно проводить целые дни, играя этими грязными и засаленными картами, такими потрепанными, что на них даже нельзя различить фигур. Но когда друзья Филиппо не говорили о своих делах и не играли в карты, а собирались просто, чтобы поболтать, то это было еще хуже. Я темная женщина, в жизни своей не видела ничего, кроме лавки и земли, но и я понимала, что эти бородатые взрослые мужчины, как только начинали говорить о чем-нибудь, не имеющем отношения к их делам, мололи ужасную чепуху. Мне это становилось особенно ясно, потому что я имела возможность сравнивать их с Микеле, человеком образованным, и хотя я часто не понимала того, что Микеле говорил нам, но чувствовала, что он говорит справедливые вещи. Эти же люди, повторяю, рассуждали как дураки или, еще хуже, как животные, если бы животные могли рассуждать, а когда они не говорили глупостей, то бранились самыми последними словами. Помню, например, одного из них, Антонио, пекаря, маленького чернявого человека, слепого на один глаз, который казался меньше другого, а веко все время дергалось, как будто в глаз что-то попало. Однажды четверо или пятеро из беженцев, среди которых был Антонио, разговаривали, сидя на камнях мачеры, о войне и о том, что случается во время войны; мы с Розеттой слушали, о чем они говорят. Антонио участвовал в войне в Ливии, когда ему было всего двадцать лет, и любил говорить об этой войне, самом большом событии в его жизни; между прочим, он как раз на этой войне потерял глаз. Сама не знаю как, только мы с Розеттой услыхали, что он говорил:
— Они убили троих из наших, но это мало сказать, что просто убили... они выкололи им глаза, отрезали язык, сорвали ногти... Тогда мы решили послать карательную экспедицию; рано утром мы отправились в одно из их селений, сожгли все их хижины, убили всех жителей— мужчин, женщин и детей, а девочкам, дочерям этих потаскушек, мы всадили штык в срамное место, а потом бросили их вместе с другими... мы показали им, как совершать зверства над нашими солдатами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119