— Разойдись, разойдись!
Тогда я поднесла руку ко рту, показывая, что хочу есть. Но он не желал ничего понимать и ткнул меня дулом автомата в живот, да так сильно, я ужасно разозлилась и закричала:
— Какого черта прогнали Муссолини... С ним нам жилось лучше... А с тех пор, как вы сюда явились, нам совсем нечего жрать!
Не знаю почему, но, услышав мои слова, люди стали страшно смеяться, кто-то назвал меня «ослицей», как, бывало, называл меня мой муж. Один из них сказал мне:
— Вы из Сгурголы и газет не читаете?
Я разозлилась и ответила ему:
— Во-первых, я из Валлекорсы, а не из Сгурголы, а во-вторых, я тебя не знаю и не хочу с тобой разговаривать.
Но они все продолжали смеяться, и даже немец как будто тоже засмеялся. А между тем яйца в белых
красивых ящиках снимали с грузовика и уносили в магазин. Тогда я закричала:
— Эй, ты, недоносок, мы хотим яиц, понимаешь... нам нужны яйца!
Из толпы вышел полицейский и приказал мне:
— Уходи отсюда, не то хуже будет.
Я ему ответила:
— Ты сегодня ел?.. А я не ела.
Тогда он дал мне пощечину и толкнул в самую толпу. Я готова была убить его, клянусь; меня кто-то держал, я вырывалась и говорила ему все, что о нем думала, но кругом все гнали меня, чтобы я ушла, и, наконец, потеряв в толпе платок, я поплелась домой.
Пришла я домой и говорю Розетте:
— Если мы вовремя не уберемся отсюда, то помрем с голоду.
Розетта заплакала и ответила:
— Я боюсь, мама!
Я удивилась, потому что Розетта никогда не говорила мне, что боится чего-то, никогда не жаловалась ни на что и вела себя так спокойно, что и у меня храбрости прибавлялось.
Я спрашиваю ее:
— Чего ты боишься, глупышка?
А она мне:
— Говорят, что прилетят самолеты и всех нас убьют. Ходят слухи, что они задумали уничтожить сначала все железные дороги и поезда, а когда Рим будет полностью отрезан, есть станет совсем нечего и никто больше не сможет удрать в деревню, они нас всех убьют бомбами. Я так боюсь, мама! От Джино уже больше месяца нет писем, и я ничего о нем не знаю
Я старалась успокоить ее, повторяла ей, что в Риме живет папа, что немцы скоро выиграют войну, так что бояться совсем нечего, но я сама уже больше не верила в это. Розетта всхлипывала все громче, и мне пришлось взять ее на руки и баюкать, как я это делала, когда ей было два года. Я ласкала ее, а она все плакала и твердила:
— Я боюсь, мама.
Я подумала, что она совсем не похожа на меня, потому что я никогда и никого в своей жизни не боялась. Наружностью Розетта тоже совсем на меня не походила: лицо у нее было, как у овечки, большие глаза смотрели кротко, почти печально, тонкий нос немного свисал вниз, рот у нее был красивый, полные губы выдавались вперед, а подбородок был маленький, отчего она еще больше походила на овечку. Волосы у нее были темно-русые, густые и кудрявые, как овечья шерсть, а кожа была белая и нежная, покрытая еле заметными веснушками; а я брюнетка, и кожа у меня смуглая, как будто опаленная солнцем. Чтобы успокоить ее, я сказала:
— Все говорят, что англичане придут сюда в самые ближайшие дни, и когда они придут, голода больше не будет... Ну, а мы до тех пор, знаешь, что сделаем? Уедем к бабушке с дедушкой в деревню и будем там ждать конца войны. Еды у них хватит: есть и фасоль, и яйца, и свинина, да к тому же в деревне всегда можно что-нибудь достать.
Тогда она спросила:
— А как же квартира?
Я ответила:
— Я и об этом подумала уже, дочка: квартиру мы сдадим Джованни, в общем... сделаем вид, что сдадим, а когда приедем обратно, он вернет нам ее в целости и сохранности. А лавку я закрою, в ней все равно ничего нет, когда-то еще появятся продукты и мы сможем снова в ней торговать!
Надо сказать, что этот самый Джованни, дружок моего покойного мужа, торговал углем и дровами. Он был высоченный и толстый, голова лысая, лицо красное, колючие усы, а смотрел так кротко. Когда мой муж был еще жив, они частенько проводили вместе вечера в траттории, где собирались торговцы с нашего квартала. Одежда всегда висела на нем мешком, из-под усов торчал потухший окурок сигары, и вечно-то он ходил с блокнотом и карандашом в руках, что-то вычислял, записывал. В обращении он тоже был такой ласковый и обходительный; когда Розетта была еще маленькая, он каждый раз, встречая меня, спрашивал:
— Как поживает малютка? Что поделывает крошка?
И вот однажды произошел такой случай, мне теперь как-то самой не верится, было ли это на самом деле. Бывает так, что мы сомневаемся, случалось что-нибудь на самом деле или нет, особенно тогда — как это было со мной,— когда человек, который эти вещи делает, никогда о них не говорит и ведет себя так, будто никогда ничего и не было. Мой муж был еще жив, и Джованни, не помню уже под каким предлогом, пришел к нам домой — я готовила тогда обед,— уселся на кухне и начал со мной болтать о том и о сем, пока, наконец, разговор не зашел о моем муже. Я думала, что они друзья, поэтому можете представить себе, как я удивилась, когда Джованни вдруг спросил:
— Скажи-ка, Чезира, как ты живешь с такой сволочью?
Он прямо так и сказал «сволочь»; я, не веря своим ушам, обернулась и посмотрела на него. Он сидел как ни в чем не бывало, такой кроткий, с потухшей сигарой в углу рта.
Помолчав немного, он добавил:
— Твой муж еле держится на ногах, он скоро помрет, но до тех пор, пока это случится, он еще успеет заразить тебя какой-нибудь дурной болезнью, потому что постоянно бывает у проституток.
А я ему на это:
— Он мне уже давно не муж. Когда вечером он возвращается домой и ложится в постель, я поворачиваюсь к нему спиной и — покойной ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119