В течение многих лет потом я вспоминала об этом времени, как о самых счастливых днях своей жизни, хотя никогда я не была так бедна, лишена самого необходимого: пищей моей был хлеб с сыром, постелью служила луговая трава, у меня даже не было хижины, где я могла бы укрыться, и я больше походила на дикое животное, чем на человека.
Приближался конец декабря, и как раз на рождество к нам пришли англичане. Это были не те англичане, которые держали фронт возле Гарильяно, а двое военных, бежавших, как и многие другие, через горы и оказавшихся у нас, в Сант Еуфемии, как раз утром 25 декабря. Погода все стояла чудесная — холодная, сухая и ясная, и вот утром, выйдя из своей хижины, я увидела, что беженцы и крестьяне окружили двух молодых иностранцев: один из них был маленький блондин с голубыми глазами, прямым и тонким носом, красными губами и острой русой бородкой; другой — высокий и худой, с синими глазами и черными волосами. Маленький блондин немного говорил по-итальяноки и рассказал нам, что они англичане, что он офицер, а другой — простой матрос, что их высадили у Остии, вблизи Рима, чтобы взорвать динамитом кое-какие из принадлежащих нам, итальянцам-беднякам, сооружений, что они и сделали, но, когда вернулись на берег, корабля не было, и им, как многим другим, пришлось бежать и скрываться. Дождливые дни они провели в доме у крестьянина возле Сермонеты, но теперь, в хорошую погоду, хотели попытаться перейти линию фронта и добраться до Неаполя, где находилось их командование. Вслед за этими объяснениями последовали бесконечные вопросы и ответы. И беженцы и крестьяне хотели услышать, как идет война и скоро ли она кончится. Но эти люди знали не
больше нас: несколько месяцев они провели в горах среди неграмотных крестьян, едва ли слышавших, что вообще где-то идет война. Когда беженцы убедились, что эти двое ничего не знают, но нуждаются в помощи, все понемногу рассеялись, повторяя друг другу, что эти люди — англичане и поэтому опасно иметь с ними дело, кто-нибудь может донести и, если до немцев дойдет, что здесь были англичане, может случиться что-нибудь нехорошее. В конце концов англичане остались одни посреди мачеры в ярком солнечном свете, одетые в лохмотья, небритые, с растерянными лицами.
Надо сознаться, что и я немного побаивалась общаться с ними — не столько из-за себя, сколько из-за Розетты, но именно Розетта заставила меня устыдиться этого, сказав:
— У бедняжек такой растерянный вид, мама... сегодня ведь рождество, а им нечего есть; им, вероятно, хотелось бы провести этот день с семьями, но они не могут сделать этого... Пригласим их пообедать с нами?
Мне стало стыдно, и я подумала, что Розетта праша: как я могу презирать беженцев, если веду себя так же, как они. Поэтому мы объяснили англичанам, что приглашаем их на рождественский обед, и они с большим удовольствием приняли наше приглашение.
Мне очень хотелось отпраздновать рождество как следует, главным образом из-за Розетты — ведь до того она праздновала этот день лучше, чем дочь синьоров,— и я мобилизовала для праздничного обеда все свои ресурсы. Я купила у Париде курицу и зажарила ее в печке вместе с картошкой. Затем приготовила домашнее тесто, хотя у меня оставалось уже совсем мало муки, и сделала из него пельмени. У меня было еще несколько сосисок, и я нарезала их тоненькими ломтиками, украсив крутыми яйцами. Приготовила я и сладкое: за неимением ничего лучшего, я измельчила в порошок несколько сладких рожков, смешала полученный порошок с мукой, изюмом, кедровыми орешками и сахаром и испекла в печке лепешку, оказавшуюся хотя и твердой, но вкусной. Вино я тоже купила у Париде, и еще была у меня бутылка марсалы, которую мне продал один из беженцев. Фруктов у нас было много: в Фонди деревья ломились от апельсинов, и они стоили поэтому очень
дешево, за несколько дней до рождества я купила пятьдесят килограммов, и мы целыми днями ели апельсины. Я подумала, что надо пригласить и Микеле, и сказала ему об этом, когда он направлялся к дому своего отца. Он сразу согласился, и мне показалось, что он сделал это главным образом из антипатии к своей семье. Но Микеле сказал мне:
— Дорогая Чезира, сегодня ты поступила очень хорошо... если бы ты не пригласила этих двух англичан, я перестал бы уважать тебя.
Микеле снизу позвал своего отца и, когда тот выглянул в окно, сказал ему, что мы пригласили его обедать и что он согласился. Филиппо, понизив голос, чтобы его не услышали англичане, начал умолять Микеле не делать этого:
— Не ходи туда, ведь эти англичане — беглецы, если немцы узнают об этом, нам несдобровать.
Микеле пожал плечами и, не слушая отца, пошел к нашему домику.
Мы покрыли рождественский стол тяжелой льняной скатертью, которую нам дали взаймы крестьяне. Розетта украсила стол зелеными листьями с красными ягодами, похожими на те, которые продают на праздниках в Риме. На одной тарелке лежала курица — немного маловато на пять человек,— в других тарелках была колбаса, яйца, сыр, апельсины и сладкое. Я испекла к этому дню хлеб, поэтому он был совсем свежий, даже еще горячий; хлебцы я разрезала на пять частей, дав каждому по куску. Во время обеда дверь оставалась открытой, потому что в хижине не было окон и свет проникал только через дверь. За дверью сиял солнечный день, был виден Фонди, залитый солнцем, и вся долина, до самого моря, сверкавшего в солнечных лучах. Покончив с пельменями, Микеле завязал с англичанами разговор о войне. Он высказывал свое мнение вполне откровенно и говорил как равный с равными; англичане были несколько удивлены: может быть, они не ожидали услышать подобные слова в таком месте и притом от оборванца, каким казался Микеле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119