Мы подошли, и он, не глядя на нас и держа хлеб под мышкой, как будто боялся, что мы отнимем его, приподнял листья, покрывавшие яйца, и пересчитал их по-немецки. Но этого ему показалось недостаточным, он взял одно яйцо, поднес к уху и тряхнул, не болтается ли оно. Я ему сказала:
— Яйца свежие, не беспокойся, мы рисковали жизнью, чтобы принести их вам сюда, поэтому сегодня ты должен был бы дать нам вместо одного хлеба два.
Он не понимал, и на лице его появилось вопросительное выражение, тогда я показала на небо, сделала жест, воспроизводящий падение бомб, и сказала:
— Бум, бум,— подражая взрывам.
Он понял наконец и произнес какую-то фразу, из которой я разобрала только одно слово «капут». Это слово немцы повторяют очень часто, и Микеле объяснил мне, что это значит нечто вроде «умереть» или «быть убитым». Я сообразила, что он говорил о сбитом самолете, и ответила:
— На место каждого сбитого самолета они пришлют сто других... Я бы на вашем месте перестала воевать и вернулась в Германию... так было бы лучше для всех — и для нас и для вас.
Он мне не ответил, потому что опять ничего не понял, протянул хлеб и взял у меня из рук корзиночку с яйцами, показывая жестом, чтобы я еще принесла им яиц для обмена. Мы попрощались с ними и возвратились по той же тропинке в Сант Еуфемию.
Томмазино в тот же день ушел в горы, выше Сайт Еуфемии, где жила его семья. На следующее утро он послал крестьянина с двумя мулами в свой домик в долине, чтобы привезти оттуда все вещи, включая матрацы и сетки от кроватей, на вершину горы. Однако домик, где находилась его семья, показался ему недостаточно надежным убежищем, и через несколько дней Томмазино вместе с женой и детьми перебрался в пещеру на самой вершине горы. Это была большая глубокая пещера, вход в которую был хорошо замаскирован деревьями и скалами. Над пещерой возвышалась огромная серая скала в форме сахарной головы, такая большая, что ее было хорошо видно из долины; таким образом, потолок пещеры находился на несколько десятков метров под скалой. Томмазино вместе с семьей поселился в этой пещере, служившей когда-то пристанищем для разбойников, казалось бы, что здесь он мог чувствовать себя в безопасности от бомбежек и не бояться. Но он был так напуган, что страх как бы проник к нему в кровь, точно лихорадка, и даже в этой надежной пещере он целый день трясся с головы до ног, забивался в угол и кутал голову и плечи в одеяло.
— Мне очень плохо, очень плохо,— без конца повторял он слабым и жалобным голосом, ничего не ел, совсем потерял сон, худел прямо на глазах и таял с каждым днем, как свечка.
Я как-то навестила его. Он был тощ и жалок до не узнаваемости и весь дрожал, завернувшись в одеяло и прислонившись к стенке у входа в пещеру. Я не сразу шила, что он серьезно болен, и немного посмеялась над ним:
— Чего ты боишься, Томмазино? В этой пещере не страшны никакие бомбы. Чего же ты боишься? Или ты думаешь, что бомбы ползают по лесу, как змеи, и могут проникнуть в пещеру и залезть к тебе в кровать?
Он смотрел на меня непонимающими глазами и твердил:
— Мне очень плохо, очень плохо.
Через несколько дней мы узнали, что он умер. Умер он от страха, потому что у него не было ни ран, никаких болезней, один страх перед бомбами. Я не пошла на его похороны, потому что это очень опечалило бы меня, а нам и без того было о чем грустить. На похоронах были ТОЛЙЬКО семья Томмазино и семья его брата Филиппе; покойник лежал не в гробу, потому что не было ни досок, ни столяра, а был привязан к двум ветвям; могильщик, высокий блондин, тоже беженец из Фонди, занимался теперь главным образом спекуляцией, объезжая на своей черной лошади горные селения, покупая и продавая всего понемножку; он привязал Томмазино к седлу и отвез его шагом по горной тропинке на кладбище в долину. Мне рассказали, что патера найти не удалось, потому что все они разбежались, и бедному Томмазино пришлось удовольствоваться молитвами его близких; во время похорон была три раза воздушная тревога; за неимением ничего другого на могилу Томмазино был поставлен крест, сделанный из двух дощечек от ящика с боеприпасами. Еще позже я узнала, что Томмазино оставил своей жене много денег, но никаких продуктов: торгуя и делая дела, он продал все, вплоть до последнего килограмма муки и пачки соли. Таким образом, его жена, не имея никаких запасов, была вынуждена покупать все по повышенным ценам, платя за продукты в два раза дороже, чем продавал их ее муж, так что к концу войны из всех денег, оставленных Томмазино, не сохранилось почти ничего, особенно когда началась инфляция. Знаете, что сказал Микеле о смерти своего дяди?
— Мне жаль его, потому что он был хороший человек. Но умер он, как могут завтра умереть другие, похожие на него люди: в погоне за наживой, думая, что самое важное в жизни — это деньги, он вдруг увидел то, что стоит за деньгами, и оцепенел от испуга.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Хорошая погода принесла с собой два бедствия: английские бомбы и немецкие облавы. Тонто уже говорил нам об этих облавах, но никто не отнесся серьезно к его сообщению, а теперь к нам в горы прибежало несколько крестьян, которые и рассказали нам, что немцы устроили облаву в долине, забрали всех работоспособных мужчин, погрузили их на машины и послали куда-то на работы: кто говорил, что строить укрепления на линии фронта, другие утверждали, что их послали прямиком в Германию. Вскоре пришла еще одна плохая новость: ночью немцы окружили долину рядом с нашей, поднялись на вершину горы и прочесали все окрестности, ловя людей, как рыбу в сеть, и отправляя их куда-то на грузовиках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119