Мы быстро проехали по шоссе и свернули в Фонди. Улицы были пустые и тихие, дома разрушены бомбежкой, кругом одни развалины и большие лужи гнилой воды. Люди, бродившие по этим улицам, казались такими же оборванными и голодными, как месяц тому назад, когда здесь еще были немцы. Я сказала об этом Клориндо, и он мне весело ответил:
— Говорили, что англичане принесут изобилие. Они его и приносят, но только на два или три дня, когда останавливаются, прежде чем двигаться вперед. Тогда они раздают леденцы, сигареты, муку, одежду. Потом они идут дальше, изобилию приходит конец, а люди продолжают жить, как раньше, даже хуже, чем раньше, потому что им уже не на что надеяться.
Я поняла, что он прав; так оно и было: союзники со своей армией задерживались на день или два в тех местах, из которых они выбивали немцев, и их армия вносила немного жизни в истерзанные города и селения. Потом они уходили, и все становилось опять таким, как было раньше. Я сказала Клориндо:
— Что же нам делать? Нельзя же оставаться в этом проклятом богом месте. У нас ничего нет. Мы должны вернуться в Рим.
На это Клориндо, ведя автомобиль среди развалин, ответил:
— Рим еще не освободили. Вам лучше остаться пока здесь.
— А что мы будем здесь делать?
Он ответил нехотя:
— Я позабочусь о вас обеих.
Тон его показался мне странным, но я ничего не сказала. Мы выехали из города и свернули на проселочную дорогу, которая шла среди апельсиновых садов.
— В этих садах живут мои знакомые,— спокойно сказал он, как будто речь шла о каких-то пустяках.— Вы поживете у них, пока союзники не освободят Рим. Как только будет возможно, я сам отвезу вас туда на грузовике.
Я опять промолчала; он развернул грузовик, остановил его и сказал, что к дому его друзей можно пройти только пешком. Мы пошли по тропинке среди апельсиновых деревьев. Место это мне показалось знакомым; хотя апельсиновые сады были везде и тропинки- ничем не отличались друг от друга, но по некоторым признакам я видела, что уже проходила по этой тропинке среди этих самых садов. Минут через десять тропинка вывела нас на опушку, и я сразу узнала это место: перед нами стоял розовый дом Кончетты, той самой Кончетты, у которой мы жили первые дни, как только приехали в Фонди. Я заявила решительно:
— Здесь я не хочу жить.
— Это почему?
— Мы уже жили здесь несколько месяцев назад, и нам пришлось бежать отсюда, потому что это семья разбойников, а Кончетта хотела, чтобы Розетта стала потаскушкой у фашистов.
Клориндо весело засмеялся:
— Дела минувших дней... теперь фашистов уже нет, и сыновья Кончетты не разбойники, а мои дружки, ты можешь быть уверена, что они будут обращаться с вами очень почтительно. А кто старое помянет, тому глаз вон.
Я хотела ответить ему, что ни за что на свете не буду жить у Кончетты, но не успела этого сделать, потому что Кончетта уже выбежала из дома нам навстречу, все такая же веселая, радостная, возбужденная.
— Добро пожаловать! Добро пожаловать! Человек с человеком всегда сойдется. Правда, вы удрали отсюда, не сказав нам даже «сдохни», не заплатив своего долга. Но вы сделали хорошо, что удрали в горы, вскоре после вас моим сыновьям тоже пришлось смыться отсюда: эти негодяи немцы то и дело устраивали облавы. Вы очень хорошо сделали, вы оказались умнее нас, а уж мы чего только не натерпелись. Добро пожаловать, добро пожаловать! Я так рада, что вы здоровы: здоровье ведь самое главное в жизни. Пожалуйте, пожалуйте, Винченцо и сыновья будут очень рады вас видеть. Ну, а кроме того, вы пришли с Клориндо, а это все равно, как если бы вас привел мой родной сын. Клориндо у нас прямо член семьи. Проходите, проходите, будьте как дома.
Кончетта ни капельки не изменилась; сердце у меня сжалось в груди — ведь мы удрали тогда от Кончетты, чтобы избежать той самой беды, которая произошла в моей родной деревне. Но этой ненавистной женщине я ничего не сказала; она обняла и поцеловала сначала меня, потом Розетту, которая даже не шевельнулась — ей было теперь все равно. Тем временем из дома вышел Винченцо, черный ворон; он похудел еще больше, нос его превратился в вороний клюв, а глаза пуще прежнего сверкали из-под густых бровей, которые тоже стали еще гуще с тех пор, как я его видела в последний раз. Винченцо что-то пробормотал, беря меня за руку, и у Кончетты хватило нахальства сказать мне:
— Винченцо говорил мне, что видел вас у Фестов в Сант Еуфемии. Бедные Фесты, для них это тоже была ужасная зима. Сначала мы поддались искушению, позарились на его добро, замурованное у нас в стенке, а потом еще несчастье с сыном. Бедняжки! Мы вернули им все вещи, кроме тех, конечно, которые уже продали; мы — люди честные, и чужое имущество для нас священно. Но кто вернет им, бедняжкам, сына?
Она просто, мимоходом говорила такие жестокие слова, я вдруг почувствовала, что кровь отливает у меня от сердца, я вся похолодела и стала белая, как мертвец. Собравшись с силами, я спросила ее:
— Разве с Микеле случилось что-нибудь?
А она так радостно, как будто сообщала нам добрые вести, ответила:
— А неужто вы не знаете? Его убили немцы.
Мы все еще стояли на поляне, и я вдруг почувствовала, что ноги у меня подкрашиваются: ведь Микеле был для меня как сын родной; я села на стул у двери и закрыла лицо руками. А Кончетта весело продолжала свой рассказ:
— Да, немцы его убили уже во время отступления. Они вроде бы взяли его с собой, чтобы он указал им дорогу. И вот, значит, они шли через горы, пока не попали в глухое место, там жила одна крестьянская семья, Микеле не знал дальше дороги, вот немцы и спросили у крестьян, где враг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119