ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Они, конечно, хотели спросить, где англичане, потому что для них враги — англичане. А крестьяне, бедняжки, думали, что враг — это немец, все мы, итальянцы всегда считали немцев врагами, поэтому они и ответили, что враг убежал в сторону Фрозиноне. Как немцы услышали, что крестьяне зовут их врагами, рассердились — кому это понравится, чтобы его называли врагом,— и хотели убить крестьян. Тогда Микеле загородил собою крестьян и закричал: «Не стреляйте в них, они не виноваты!» Ну, его и убили вместе с другими. Всю семью убили тогда, известное дело, война, всех подряд убивают — мужчин, женщин, детей; Микеле лежал сверху, а грудь, что решето, вся в пулях, которыми стреляли в него, когда он заступился за крестьян. Мы узнали об этом, потому что одна девочка спряталась на сеновале, а потом пришла в долину и рассказала все. Неужто вы этого не знали? Весь Фонди только и говорит об этом. Известное дело: война — это война.
Значит, Микеле умер. Я сидела неподвижно, закрыв лицо руками, и вдруг почувствовала, что пальцы у меня стали совсем мокрыми от слез, я глубоко вздохнула и начала приглушенно рыдать. Мне казалось, что я плачу обо всех: о Микеле, которого любила, как сына, о Розетте, потому что, может, было бы лучше, если бы и она умерла, как Микеле, о самой себе, потому что рухнули все надежды, которыми я жила целый год. Я слышала, как Кончетта говорила мне:
— Плачь, плачь, легче станет. Я тоже плакала, когда моим сыновьям пришлось бежать в горы, уж столько плакала, и мне становилось легче. Плачь, плачь, значит, у тебя доброе сердце, и ты правильно делаешь, что плачешь, потому что Микеле, бедняжка, был настоящим святым, а потом он был такой образованный, что если бы не умер, то обязательно стал бы министром. Это все война, на этой войне все потеряли что-нибудь. Но Фесты потеряли больше всех. У кого пропали вещи, тот может их снова нажить, но сына не наживешь, нет, не наживешь. Плачь, плачь, это тебя успокоит.
Я долго еще плакала, а вокруг меня на поляне люди говорили о своих делах. Когда я наконец подняла голову, то увидела, что Кончетта, Винченцо и Клориндо в конце поляны спорят о какой-то муке, а Розетта на другом конце стоит неподвижно и ждет, когда я кончу плакать. Я посмотрела на нее, и опять меня жуть взяла: лицо у нее было такое спокойное, а глаза совсем сухие, как будто ей было все равно или как будто она никогда раньше и знать не знала никакого Микеле. Я подумала, что с Розеттой случилось то же самое, как бывает, знаете, когда обожжешься сильно и на месте ожога образуется мозоль, и потом уже можно класть руку на горящие угли — и ничего не чувствуешь. Когда я увидела сухие глаза и спокойное лицо Розетты, еще пуще загоревала я о Микеле, потому что Микеле любил Розетту и один мог повлиять на нее, но он умер, и больше ничего нельзя сделать. Скажу правду, поведение Розетты, когда она узнала о смерти Микеле, огорчило меня чуть ли не больше самого известия о его смерти. Кончетта была права: мы жили в военное время и сами стали частью этой войны и вели себя так, как будто война, а не мир была нормальным состоянием для людей.
Наконец я поднялась со стула, и Клориндо сказал:
— Теперь пойдем посмотрим, как вы устроитесь здесь.
Мы пошли вслед за Кончеттой к нашему старому сеновалу. Но вместо сена в сеновале теперь стояли три кровати с матрацами и одеялами. И Кончетта сказала:
— Эти кровати принадлежат хозяину гостиницы в Фонди; бедняжке не повезло, у него все растащили, в гостинице пусто, хоть шаром покати, даже ночные горшки — и те украли. А мы на этих кроватях немного заработали зимой. Беженцев приходило много, и все такие ободранные, бедняжки, как цыгане, а нам они платили с койки за ночь, и мы скопили немного денег. А хозяев гостиницы больше здесь нет, убежали куда- то: кто говорит, что в Рим, а кто — что в Неаполь. Когда они вернутся, мы, конечно, вернем им кровати, мы — люди честные, ну а пока мы на этих кроватях заработаем немного деньжонок, конечно, совсем немного. Да, война — это война.
Тут Клориндо прервал ее:
— С этих двух синьор ты ничего не будешь брать, слышишь, Кончетта?
А она:
— Ну, конечно, зачем мне с них брать? Мы ведь все одна семья.
Клориндо добавил:
— Столоваться они тоже будут у тебя, потом я с тобой рассчитаюсь.
А она:
— Конечно, они будут есть вместе с нами, еда у нас, правда, простая, деревенская, но уж не взыщите, известно, какая она, деревенская еда.
Наконец они все ушли, я закрыла дверь сарая, стало почти совсем темно, я присела на кровать рядом с Розеттой.
Сперва мы обе молчали, а потом я ей сказала, прямо с каким-то ожесточением:
— Что с тобой, можно узнать, что с тобой? Тебе не жалко Микеле, не жалко? А ведь ты его любила.
Я не могла видеть ее лица, потому что она наклонила голову, да и было темно в сарае, но я услышала ее ответ.
— Конечно, жалко.
— Но ты говоришь это таким тоном!..
— А как я должна это говорить?
— Что с тобой, Розетта, скажи мне? Почему ты не пролила ни одной слезинки по этому несчастному: ведь он умер, защищая бедных людей, как мы с тобой, умер, как настоящий святой?
Она ничего не ответила. Мною опять овладело отчаяние, и я стала трясти ее за руку, повторяя:
— Что с тобой? Ну, что с тобой?
Она освободила руку из моих пальцев и сказала медленно и спокойно:
— Оставь меня, мама.
Я замолчала и сидела неподвижно, уставившись перед собой в темноту. Розетта поднялась с кровати, перешла на другую кровать и легла, повернувшись ко мне спиной. Я тоже легла и скоро заснула.
Я проснулась, когда на дворе была уже ночь, и заметила, что другая кровать пуста: Розетта куда-то ушла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Значит, Микеле умер. Я сидела неподвижно, закрыв лицо руками, и вдруг почувствовала, что пальцы у меня стали совсем мокрыми от слез, я глубоко вздохнула и начала приглушенно рыдать. Мне казалось, что я плачу обо всех: о Микеле, которого любила, как сына, о Розетте, потому что, может, было бы лучше, если бы и она умерла, как Микеле, о самой себе, потому что рухнули все надежды, которыми я жила целый год. Я слышала, как Кончетта говорила мне:
— Плачь, плачь, легче станет. Я тоже плакала, когда моим сыновьям пришлось бежать в горы, уж столько плакала, и мне становилось легче. Плачь, плачь, значит, у тебя доброе сердце, и ты правильно делаешь, что плачешь, потому что Микеле, бедняжка, был настоящим святым, а потом он был такой образованный, что если бы не умер, то обязательно стал бы министром. Это все война, на этой войне все потеряли что-нибудь. Но Фесты потеряли больше всех. У кого пропали вещи, тот может их снова нажить, но сына не наживешь, нет, не наживешь. Плачь, плачь, это тебя успокоит.
Я долго еще плакала, а вокруг меня на поляне люди говорили о своих делах. Когда я наконец подняла голову, то увидела, что Кончетта, Винченцо и Клориндо в конце поляны спорят о какой-то муке, а Розетта на другом конце стоит неподвижно и ждет, когда я кончу плакать. Я посмотрела на нее, и опять меня жуть взяла: лицо у нее было такое спокойное, а глаза совсем сухие, как будто ей было все равно или как будто она никогда раньше и знать не знала никакого Микеле. Я подумала, что с Розеттой случилось то же самое, как бывает, знаете, когда обожжешься сильно и на месте ожога образуется мозоль, и потом уже можно класть руку на горящие угли — и ничего не чувствуешь. Когда я увидела сухие глаза и спокойное лицо Розетты, еще пуще загоревала я о Микеле, потому что Микеле любил Розетту и один мог повлиять на нее, но он умер, и больше ничего нельзя сделать. Скажу правду, поведение Розетты, когда она узнала о смерти Микеле, огорчило меня чуть ли не больше самого известия о его смерти. Кончетта была права: мы жили в военное время и сами стали частью этой войны и вели себя так, как будто война, а не мир была нормальным состоянием для людей.
Наконец я поднялась со стула, и Клориндо сказал:
— Теперь пойдем посмотрим, как вы устроитесь здесь.
Мы пошли вслед за Кончеттой к нашему старому сеновалу. Но вместо сена в сеновале теперь стояли три кровати с матрацами и одеялами. И Кончетта сказала:
— Эти кровати принадлежат хозяину гостиницы в Фонди; бедняжке не повезло, у него все растащили, в гостинице пусто, хоть шаром покати, даже ночные горшки — и те украли. А мы на этих кроватях немного заработали зимой. Беженцев приходило много, и все такие ободранные, бедняжки, как цыгане, а нам они платили с койки за ночь, и мы скопили немного денег. А хозяев гостиницы больше здесь нет, убежали куда- то: кто говорит, что в Рим, а кто — что в Неаполь. Когда они вернутся, мы, конечно, вернем им кровати, мы — люди честные, ну а пока мы на этих кроватях заработаем немного деньжонок, конечно, совсем немного. Да, война — это война.
Тут Клориндо прервал ее:
— С этих двух синьор ты ничего не будешь брать, слышишь, Кончетта?
А она:
— Ну, конечно, зачем мне с них брать? Мы ведь все одна семья.
Клориндо добавил:
— Столоваться они тоже будут у тебя, потом я с тобой рассчитаюсь.
А она:
— Конечно, они будут есть вместе с нами, еда у нас, правда, простая, деревенская, но уж не взыщите, известно, какая она, деревенская еда.
Наконец они все ушли, я закрыла дверь сарая, стало почти совсем темно, я присела на кровать рядом с Розеттой.
Сперва мы обе молчали, а потом я ей сказала, прямо с каким-то ожесточением:
— Что с тобой, можно узнать, что с тобой? Тебе не жалко Микеле, не жалко? А ведь ты его любила.
Я не могла видеть ее лица, потому что она наклонила голову, да и было темно в сарае, но я услышала ее ответ.
— Конечно, жалко.
— Но ты говоришь это таким тоном!..
— А как я должна это говорить?
— Что с тобой, Розетта, скажи мне? Почему ты не пролила ни одной слезинки по этому несчастному: ведь он умер, защищая бедных людей, как мы с тобой, умер, как настоящий святой?
Она ничего не ответила. Мною опять овладело отчаяние, и я стала трясти ее за руку, повторяя:
— Что с тобой? Ну, что с тобой?
Она освободила руку из моих пальцев и сказала медленно и спокойно:
— Оставь меня, мама.
Я замолчала и сидела неподвижно, уставившись перед собой в темноту. Розетта поднялась с кровати, перешла на другую кровать и легла, повернувшись ко мне спиной. Я тоже легла и скоро заснула.
Я проснулась, когда на дворе была уже ночь, и заметила, что другая кровать пуста: Розетта куда-то ушла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119