Между тем вокруг машины собрались беженцы; они, наверно, провели ночь под открытым небом и теперь смотрели на нас молча, но с откровенной завистью. Я сразу поняла, что они завидуют потому, что нам удалось выбраться из Фонди, а еще потому, что у нас так много консервов; сознаюсь, что я невольно испытала чувство тщеславной гордости, хотя меня и мучили немного угрызения совести. Тогда я еще не знала, что надо было не завидовать нам, а скорее жалеть нас.
Офицер завел мотор, и автомобиль быстро помчался через лужи и развалины по направлению к горам. Мы свернули на проселочную дорогу и почти сразу, не сбавляя скорости, стали подниматься по узкому и глубокому ущелью между двух гор, вдоль извивающегося горного потока. Мы молчали, офицер тоже молчал; мы молчали потому, что нам уже надоело объясняться жестами и мычаньем, точно мы глухонемые, а офицер молчал от застенчивости или, может быть, потому, что ему было неприятно служить нам шофером. Да и что могли мы сказать этому офицеру? Что мы рады уехать из Фонди? Что стоит прекрасный майский день, небо голубое и безоблачное и солнце заливает своими лучами окружавшую нас природу? Что мы едем в деревню, где я родилась? Что там мы будем, можно сказать, как у себя дома? Все это, конечно, его не интересовало, и он был бы прав, если бы заявил, что его это не интересует, что он только исполняет свой долг, отвозя нас, как ему приказано, в определенное место; поэтому будет лучше, если мы замолчим и перестанем отвлекать его от дела — от управления машиной. Может показаться странным, но, думая над всем этим, я в то же время испытывала какое-то непреодолимое желание заговорить с офицером, расспросить его, кто он, где живет его семья, чем он занимался до войны, есть ли у него невеста и так далее. Опасности больше не было, и мои мысли обращались к окружающему. Перестав думать только о спасении нашей жизни, моей и Розетты, я стала интересоваться окружающими меня людьми и вещами. Одним словом, я возвращалась к жизни, а жить — это значит совершать поступки без определенной на то причины, из симпатии или каприза, душевного порыва или просто так, ради игры. Офицер этот возбуждал мое любопытство, как выздоравливающего после долгой болезни человека интересуют окружающие предметы, находящиеся в поле его зрения, даже самые незначительные. Я заметила, что волосы у него красивого золотистого цвета, блестящие пряди переплетались и путались, как прутья плетеной корзинки, а потом разбегались, спускаясь маленькими мысиками на затылок. Я смотрела на эти золотистые волосы, и мне хотелось протянуть руку и погладить их, не потому, что мне нравился этот муж
чина или что я испытывала к нему какое-либо влечение, а просто потому, что я снова полюбила жизнь, а его волосы были полны жизни. То же самое чувство я испытывала к деревьям вдоль дороги, покрытым зеленой листвой, к стенке из чистых и ровных камней, которая поддерживала мачеру по ту сторону рва, к голубому небу и яркому майскому солнцу. Все мне нравилось, и я жадно глотала впечатления, как человек, к которому вернулся аппетит после долгой голодовки, заставившей его потерять вкус к пище.
Проселочная дорога, долгое время бежавшая по берегу потока в узком глубоком ущелье, наконец уперлась в шоссе, а поток влился в широкую прозрачную речку, протекавшую по долине. Горы теперь отодвинулись от дороги, склоны их стали более пологими, зелень исчезла, кругом были голые камни. С каждым поворотом окрестности становились все печальнее, пустыннее и строже. Это была та самая природа, которая окружала меня с детства, поэтому чувство безнадежности, боязни и одиночества, возникавшее при виде этой дикой природы, смягчилось воспоминаниями детства. Эти места были действительно разбойничьими, и даже майское солнце не в силах было сделать их более приветливыми; кругом были только камни и скалы, на склонах гор не росло ничего, кроме травы, скупо пробивающейся между камней и скал; черная, чистая и блестящая дорога извивалась среди этих камней, как змея, разбуженная первым весенним теплом. Кругом не было ни домов, ни хуторов, ни хижин или шалашей, не было видно ни человека, ни животных. Я знала, что дорога много километров будет бежать по этой голой долине, молчаливой и пустынной, и что единственное жилое место в этой долине— моя родная деревня, которая состоит из домов, расположенных по обе стороны дороги, и площади с церковью.
Мы долго ехали, не нарушая молчания, как вдруг за поворотом дороги я увидела на некотором расстоянии свою деревню. Все было именно таким, как я помнила: в начале деревни, по разные стороны от дороги, стояли два дома, которые я прекрасно знала; это были два старых деревенских дома, построенные из голых камней с этих же гор, их никто никогда не белил, и были они темные и скромные, с черепичными крышами, покрытыми мхом. Мне вдруг стало как-то неловко перед английским офицером, которому, наверно, было так неприятно служить нам шофером; совершенно инстинктивно я дотронулась до его плеча и сказала, что мы приехали и сойдем здесь. Он тут же затормозил, а я, уже раскаиваясь, что остановила его у въезда в деревню, сказала Розетте, что мы приехали и нам пора вылезать. Мы сошли на дорогу, офицер помог нам выгрузить коробки с продуктами, которые мы поставили себе на головы. Потом он вдруг улыбнулся и сказал почти приветливо по-итальянски:
— Желаю вам счастья,— повернул машину и умчался стрелой.
Через несколько секунд автомобиль исчез за поворотом, и мы остались одни.
Тут я обратила внимание, что в деревне было тихо и пусто. Вокруг ни души, слышался только шум весеннего ветра, легкого и ласкового, пробегавшего по долине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119