Если же он не имел успеха у женщин, то ходил мрачный, был грубый, а иногда даже колотил меня. Один раз я ему сказала:
— Можешь ходить к своим потаскухам сколько тебе вздумается, но меня не смей трогать, не то я уйду от тебя и вернусь к своим родителям.
Я не хотела заводить себе ухажеров, хотя многие, как я уже говорила, увивались за мной; я думала о доме и лавке, а когда у меня родилась дочь, то всю свою любовь отдала ей. Мужчины вызывали теперь во мне почти отвращение: может, потому, что, кроме своего старого, некрасивого мужа, я не знала мужчин,— только любовь их была мне не нужна. Я желала одного: спокойной жизни в достатке. И вообще, женщина должна быть верной женой даже тогда, когда муж ей изменяет.
Годы шли, и мой муж все реже находил женщин, которые соглашались бы удовлетворять его похоть даже за деньги. Характер у него стал совсем невыносимый. Я уже давно не жила с ним, как жена, но вдруг — может, потому, что он не находил себе других женщин,— он стал опять приставать ко мне и хотел заставить меня жить с ним, но не как это делается между мужем и женой, просто и обыкновенно, а как любятся потаскушки со своими хахалями. Он хватал меня за волосы и пытался принудить к таким непотребностям, на которые я не соглашалась даже тогда, когда еще приехала с ним в Рим и была так счастлива, что мне почти казалось, будто я в него влюблена. Я сказала ему, чтобы он отстал от меня, что я не желаю быть ни его женой, ни потаскушкой. Сначала он меня поколотил, да так, что у меня даже кровь потекла из носу, потом, поняв, что я не собираюсь ему уступать, оставил в покое, но с тех пор возненавидел меня и стал по-всякому издеваться. Я терпела, но в глубине души тоже возненавидела его, просто тошно смотреть на него было. Я даже
рассказала об этом патеру на исповеди, намекнув ему, что все это может очень плохо кончиться; но патер, как истый священнослужитель, напомнил мне о страданиях мадонны и посоветовал терпеть. В это время я взяла себе в дом служанку Биче; ей было всего пятнадцать лет, и родственники поручили ее мне, потому что она была почти совсем еще девочкой. И вот мой муж стал волочиться за ней; стоило мне заняться с покупателями, как он исчезал из лавки, быстро поднимался по лестнице прямехонько в кухню и, как голодный волк, набрасывался на Биче. На этот раз я заупрямилась и велела ему оставить Биче в покое, но он продолжал приставать к ней, и я ее рассчитала. Тогда он еще больше возненавидел меня и стал называть ослицей: — Ослица уже вернулась? Где ослица?
Одним словом, это был для меня тяжелый крест, и когда муж серьезно заболел, я, должна сознаться, почувствовала облегчение. Но все-таки я любовно ухаживала за ним, как и полагается ухаживать за больным мужем; все соседи знают, что я совсем забросила лавку, проводила все время возле него, не спала ночами. Наконец он умер, и я опять почувствовала себя почти счастливой. У меня была лавка, квартира, была дочь — настоящий ангел; больше мне ничего не надо было.
Это были самые счастливые годы моей жизни: тысяча девятьсот сороковой, сорок первый, сорок второй, сорок третий. Шла война, но я ничего знать не знала о ней: сыновей у меня не было,— и плевать я хотела на войну. Пусть себе убивают друг друга сколько хотят с самолетов, танками, бомбами — у меня была своя квартира и лавка, и я чувствовала себя вполне счастливой. Война меня не интересовала. Хотя я умею считать и даже могу поставить свою подпись на открытке с приветом, читаю я, прямо скажем, неважно. В газетах я читала только описание преступлений в уголовной хронике, вернее, я не сама читала, а заставляла читать Розетту. Разные там немцы, англичане, американцы, русские были для меня все на один лад—чуждое племя.
— Пока торговля у меня идет хорошо, все хорошо,— отвечала я военным, которые заходили в мою
лавку и хвалились, что они-де победят там-то, пойдут туда-то, сделают то-то.
А торговля и вправду шла хорошо, хотя и были эти карточки и нам с Розеттой приходилось целый день орудовать ножницами, как будто мы были не торговки, а портнихи. Торговля шла хорошо не только потому, что я была ловкой женщиной и умела обвешивать, но еще и потому, что были введены карточки и мы с дочкой промышляли на черном рынке. Иногда я запирала лавку и вместе с Розеттой отправлялась в свою родную деревню или куда-нибудь поближе. Уезжали мы с двумя пустыми огромными чемоданами из фибры, а возвращались с битком набитыми всяким добром: мукой, окороками, яйцами, картошкой. С полицейскими я договорилась — им ведь тоже есть было нечего,— и торговля у меня шла больше из-под прилавка, чем в открытую. Но вот один полицейский вздумал подсидеть меня, пришел и заявляет, что донесет на меня, если я не отдамся ему. А я ему на это спокойно:
— Хорошо... зайди попозже ко мне на квартиру.
Он покраснел как рак и ушел, не проронив ни слова, а когда явился в назначенное время, я провела его в кухню, вытащила из ящика нож, приставила его к горлу полицейского и говорю:
— Доноси, если хочешь, но сначала я тебя зарежу.
Он испугался и заявил, что я сошла с ума, он, мол,
только пошутил, а потом добавил:
— Ты что, не из того теста сделана, что другие женщины? Тебе не нравятся мужчины?
А я в ответ:
— Рассказывай это другим... Я вдова, у меня есть лавка, и я думаю только о торговле... Для меня любви не существует, вбей это себе в башку раз и навсегда.
Он не поверил мне сразу и долго еще продолжал волочиться за мной, но уже с должным уважением. А ведь я ему сказала чистую правду. После рождения Розетты любовь перестала для меня существовать, да и до того она меня не очень-то интересовала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119