После первой славы она полгода жила воспоминаниями о ней, а полгода упивалась надеждами на будущую. Была она как раз в том возрасте, когда из-за всякой мелочи, невинного пустяка, своей или чужой ошибки бросает в краску; когда каждая туфелька тесна и ножка просто рвется наружу, а взгляд
из-под длинных ресниц, взгляд... черт побери совсем! Мать причесывает ее и сердится, что дочка шалит. Бранит за густую длинную косу, бьет гребешком в спину, а Йола заливается веселым смехом.
* * *
Пробило десять. Появились первые гости. Первой пришла соседка Сика, Марийолина мать, пришла поздравить с праздником и поглядеть на дочь, проверить, как причесана, как сидит на ней платье, как она себя ведет. На скорую руку поправляет ей волосы, платье, одергиват белый, легкий, прозрачный фартук и дает наставление:
— Смотри, будь кроткой, доченька! И стыдливой, как подобает дочери вдовы, гляди в землю. Я еще зайду! — И, погладив Йолу по голове, ушла с тем озабоченным видом, какой бывает обычно у матерей, на минутку оставляющих своих заневестившихся дочерей.
Среди первых пришли поздравить с праздником, конечно, цыгане-музыканты. Сыграв несколько сербских и турецких песен, они затягивают: «До чего ты хороша, милая моя».
Когда они пропели больше половины, примерно дойдя до: «Невинная молодка сладко бы спала!» — Ивко их прерывает;
— Хватит, пожалуй! Чай, мы не глухие. Чего хотите? — начинает он потчевать гостей.
— Ракии, хозяин! — рявкают все шестеро, словно из одного горла.
— И малость хлеба, и старье какое, господин хороший, может, найдется для моих цыганят. Пятеро померло, восьмеро осталось, мал мала меньше! Чуток хлеба и старой одежонки для цыганят и для меня ветоши какой-нибудь, если найдется, дай боже тебе много крейцеров и дукатов, голые мы, голодные, клянусь богом, три дня не...— бубнит, как из бочки, один из цыган с толстенными губами, глупым выражением лица и глаз.
— Заткнись! — кричит ему первая скрипка, и все налетают на незадачливого просителя и безжалостно его колотят кулаками и барабанными палочками.
— Дубина стоеросовая! — покачивая головой, бранит его первая скрипка и, указывая на Ивко, продолжает: — Ты не знаешь газду Ивко, как мы его знаем,— он ударяет себя кулаком в грудь,— три дня, горе цыганское, поганец, масурчанин трактирный, бесплатно будешь ему играть, пока
он тебя не прогонит — будешь играть, а когда прогонит, тогда только скажешь ему: «Спасибо!!!» Двадцать лет мы знаемся с нашим газдой Ивко, и никогда не было таких речей. Уходи, проказа! — И все опять принимаются его колотить и выталкивают со двора.— Если мы цыгане, это не значит, что надо цыганить! — наставляет его первая скрипка у ворот.
— Опозорил он нас, газда Ивко, вконец опозорил! — оправдываются они хором.
— Не здешний он. Масурчанин. Деревенский. Наняли мы его. На три дня за восемь грошей и что дадут выпить! — извиняется первая скрипка.— Мы одни цыгане, они другие!
— Не наш он, господин Ивко, не наш. Мы не такие люди! — оправдываются и подтверждают все прочие.— Мы одни, они другие! Есть цыгане — и цыгане, газда Ивко!
— Не будь нынче славы, взять бы тебе в руки нож, газда Ивко, и переколоть нас всех до единого. А ты ракией угощаешь. Ядом нас нужно поить, чтоб передохли! Да пропади пропадом это поганое цыганское племя! — восклицает первая скрипка.
Ивко их успокаивает, угощает ракией, дает бакшиш. Они играют, потом желают ему всяких благ и собираются уходить.
— Позабудь о нашем позоре, газда Ивко! — просит первая скрипка.— Мы еще с ним рассчитаемся по-свойски, как у цыган в обычае.
— Оставьте, ничего страшного не случилось! — успокаивает его Ивко.
— Как не случилось, газда Ивко? Тебе неловко говорить, а я-то знаю. Добрый ты, благородный, настоящий эфенди, газда Ивко, с твоей головой при паше сидеть первым кадией, потому и молчишь, бережешь нашу цыганскую честь. Но стоит ли? Обидел, зарезал меня этот поганец, тупым ножом зарезал. Сердце мне пронзил, грязная скотина, проказа цыганская! Очень мне больно! Ты все забудешь, газда Ивко, ты добрый, но я не могу, буду мстить до последнего колена! Кто его нанял на наш позор? Признавайтесь, заколю того по-цыгански! — орет первая скрипка, тряся головой и ударяя себя кулаком в грудь, и кидается на своих музыкантов. Те его удерживают. Поднимается шум, крик.
— На помощь! Спаси, газда Ивко! — кричат музыканты.
— Пустите меня! Аман, цыгане, отпустите, я всех родичей его перережу, и жену, и детей, и племянников, и внучат, их десять битком набитых шатров! Аман! Осрамил меня, обесчестил, сука деревенская! — орет первая скрипка.
— Смилуйся, газда Ивко! Спасай, хозяин! Он что бешеный пес, себя не помнит. Спаси, газда Ивко! Прирежет наших ребят, как жертвенных овей,!
— У-у-у-у! — вопит первая скрипка так, что слыхать на всю округу.
— Эй, ты чего в праздник бьешь человека! — доносится из соседнего двора голос Йордана.— Разве у цыгана нет души? О боже, боже, до чего люди злы!
— Довольно! — сердито кричит Ивко, услыхав замечание Йордана и увидав, что любопытные соседи повисли на заборах.
— Ой, газда Ивко! Огнем жжет меня от такого позора! Кто из вас, цыгане, его привел, признавайтесь!
— Калакурдия! — выпаливает один из музыкантов и указывает на него пальцем.
— Калакурдия,— подтверждают остальные. Калакурдия, услыхав лишь свое имя, сует скрипку
под мышку и кидается наутек, но музыканты, чтоб спасти своих цыганят, его ловят и в один голос твердят, что нанимал масурчанина он, и тут же, у ворот, его колотят. Теперь град ударов обрушивается на Калакурдию.
Ивко досадна эта свара, он знает, что ссора не к добру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43