«Выручай, бога ради!» Вот тебе и воздалось. Ведь и ты подчас бывал если не хуже, то уж никак не лучше!
— Что верно, то верно, господин председатель. Спору нет, признаюсь! Но чтобы такое выкинуть — нет, господин председатель. Шутка шуткой, а ведь это ни в какие ворота не лезет. Богом клянусь!
— С этим, считай, покончено, дай только туда схожу... Ты не беспокойся.
— О том я и говорю, недаром же ты председатель!
— Ну, до скорой встречи, Ивко! Все будет, как я сказал,— успокаивает его председатель.
— Дай-то господи! — бормочет Ивко.
Председатель зажигает спичку, закуривает, зовет писаря, надевает летнее пальто, велит ему поправить себе воротник и приказывает следовать за собой.
— Ты опять опоздал,— укоряет писаря председатель.— Опять, наверно, по своему обыкновению всю ночь... поглядите-ка только, какие у него глаза... Сейчас же отправляйся к парикмахеру и постригись... вишь, какие лохмы отпустил! Чтобы больше таким патлатым и на глаза мне не показывался! Эх, всех бы вас следовало...
Франт писарь с длинной всклокоченной шевелюрой, в жилете с глубоким вырезом, в широченных брюках и остроносых ботинках, отделанных красным бархатом, который горит огнем, молча, не оправдываясь, подает ему шляпу. Да и какой толк оправдываться, недремлющее око председателя заметит любого дьявола. Потому писарь и не решается оправдываться, думая про себя: «Кто знает, где меня видел этот старый волк, недоставало еще, чтоб он поймал меня на вранье. Лучше промолчать». Председатель приказывает ему следовать за ним, а чуть поодаль идти шести стражникам, три извозчика тоже должны быть наготове.
— Прошу тебя, господин председатель, пусть почувствуют всю строгость закона! — просит Ивко и услужливо и смиренно подает ему трость, словно церковный служка — посох владыке.— Чтоб мне уважение людей вернуть.
Председатель уходит, Ивко остается ждать с покорным и кротким видом, как человек, во всем изверившийся и не смеющий даже дышать из боязни погасить последнюю слабую искру надежды.
Прибыв на место действия, председатель выслушал жалобу цыгана на Калчу, который отколотил его за то, что он якобы был одним из тех, кто торговал добром, награбленным турками в Княжеваце во время войны семьдесят шестого года, и вошел во двор.
Председатель слыл хорошим товарищем и душою общества. Старый Андалия, на осведомленность которого можно положиться, после одной пирушки рассказывал: «Такую бедовую головушку я не видел за свои сорок лет игры на скрипке. Все отдаст за добрую сербскую компанию, не ведающую жеманства и стеснения». Это был старый бражник и повеса, о кутежах которого охотно рассказывали и еще охотнее слушали. Говорили, что на посту «уездного» он держался орлом и носил шпоры с золотыми «наполеонами». Знали об этом отлично все, и потому не удивительно, что его радостно встретили и наши побратимы, которые, хоть и были пьяны, но почтение к власти все же еще малость сохранили.
— О-о-о! — воскликнул Калча, заметив его первым.— Здорово живешь, господин председатель! Вы что, ослепли? — обратился он к собутыльникам.— Или глаз у вас нет, не видите, кто к нам пожаловал?
Твердо решив выдворить их добром или силой, председатель напускает на себя строго официальный вид.
— Погляди-ка, господин председатель, что этот зверь с нами сделал? — говорит Калча. Официальность председателя его словно холодной водой окатила.
— Какой зверь?— спрашивает председатель и, вежливо поздоровавшись, оглядывает двор.
— Да хозяин, побратим наш Ивко, господин председатель,— объясняет Волк.— Садитесь, пожалуйста... Д мы вот... на минутку забежали... чин чином, как люди.
— Надо бы жалобу на него тебе настрочить, без всяких околичностей, на этого самого хозяина! Дурной он человек, господин председатель! Настоящая собака! Разве так отмечают славу, так встречают гостей? И ведь один раз в году! Бросил нас в доме одних, словно сирот без отца, словно цыплят, у которых ястреб утащил курицу-мать!
— Ну, знаешь, Калча, как... и вы тоже...
— Разве это порядок, господин председатель?! А жили мы как братья, сыновья одной матери... Заботился о нем, любил больше Чапы! — сокрушается, ударившись в лирику, Калча, у него щемит сердце и на глаза набегает слеза.— Разве это порядок, господин председатель?!
— Пусть все это так, не спорю! Но опять лее человек не желает терпеть насилия! — замечает председатель.
— «Насилия»? Ах, господин председатель, как так можно говорить? Все было по-хорошему, как у людей. «Насилие»! Разве кто-нибудь погиб, а? Ты человек, как говорится, грамотный, в книгах разбираешься, в письме, протоколах, архиве и всем прочем. Кто, мать честная, погиб» здесь от нашего насилия?! Ивко только слушай, он придумает, что и битва на Косове тут произошла! В этом году ершистый он, и пошутить нельзя. А я вот на старости лет плачу. Разве это порядок?! — жалостливо разглагольствует Калча.
— Знаю, Калча, что ты адвокат! Но разве порядок столько времени досаждать людям в доме? — спрашивает председатель, оглядывая учиненный во дворе бедлам и задерживая свой взгляд на развешанных шкурах ягнят.— Это тоже непорядок!
— Конечно, господин председатель, порядком это не назовешь! И я об этом твержу, но кому скажешь? — оправдывается Калча, и в его голосе звучит искренность.
— А ягнячьи шкурки остались от славы?
— Да, господин председатель. Надоели нам цыплята, и мы перешли на барашков; собралась тут одна компания, вот и пообедали.
— Почем сейчас шкурки?
— Шесть, семь грошей... смотря какой ягненок, господин председатель,— услужливо и угодливо информирует его Калча.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43