! Пусть, мол, знают, что серб всегда серб, а не какой-нибудь там грек, албанец или болгарин! Неужто теперь, в свободные времена, их чураться, это уж чересчур! Правильно сделал Калча! Поделом ему! — скажут люди.— Невиновен Калча! Он убил не побратима, а собаку, басурмана убил Калча, Калча тверд в старой вере!» — заканчивает он на самых высоких нотах, скрежеща зубами и наливаясь кровью.
— О святой Юрий,— шепчет Ивко, ударяя себя в грудь, после того как выслушал всю тираду, стоя за углом,— это твоих рук дело, а теперь вот молчишь, меня не вызволяешь! До чего же я невезучий, второго такого на свете не сыщешь! Что делать? Кому жаловаться?— Он снова порывается войти во двор, но, спохватившись, высовывает только голову из-за угла и кричит: — Последний раз честью прошу вас...
— Ни шагу,— рычит Калча и поднимает ружье,— не то будешь сейчас покойником!
— До каких пор вы будете ссориться, словно цыгане? — доносится голос соседа Йордана.— Что это, в конце концов! Мало вам двух дней? Или здесь цыганская слободка с криками, сварами и поножовщиной? Я человек податной... плачу налоги, черт побери, двадцать три динара!
Ивко только вздыхает.
— Теперь хоть знаю, что так... Ну-у-у! Убивай, что ли!
— Нет, не буду я понапрасну тратить порох. Лучше натравлю на тебя Чапу,— говорит Калча и откладывает ружье в сторону.— До чего штиблеты жмут! — Он снимает их и надевает Ивковы шлепанцы.— Ну, а сейчас я тебе покажу, где раки зимуют. Потому отдохнуть малость охота!
— Ну, смотрите, бабы пьяные,— грозит Ивко, застегивая сердито сюртук, когда увидел, что Калча располагается поудобней,— если не понимаете по-человечески, поглядим, что запоете, когда придут стражники из общины! Ежели пошло на силу, и я могу дать сдачи! И уходит.
— Ату-у-у-у! Держи-и-и! — несется со двора, и Калча стреляет вслед убегающему в общину хозяину.
— Видали, как брезгует нашим обществом? Каналья! — бранится Калча.
— Ату-у-у! Держи-и-и! — все еще слышит Ивко крики за спиной, хотя отошел от дома уже порядочно. Перед тем как повернуть к общине, он останавливается, смотрит на свой дом, потом оглядывает себя, словно хочет увериться, его ли это дом и он ли это, одеяльщик Ивко Миялкович. Растерялся человек, не знает, что делать в постигшей его беде. И, погрузившись в тяжелые размышления, удрученно шагает в общину, обдумывая и прикидывая в уме, каким манером изложить свою жалобу — ведь такого еще с сотворения мира не бывало, чтоб хозяин подавал в суд на своих гостей, и к тому же побратимов! Отлично понимая это, Ивко бредет по улице понуро, в глубокой тоске. Неожиданно его останавливает и прерывает его печальные раздумья знакомый человек.
— Вот хорошо, что тебя встретил, газда Ивко! Извини, но никак не мог. Никак не мог прийти к тебе на славу... сам знаешь... дела... да и не было меня здесь. И... не вздумай сердиться или обижаться!
— О чем разговор! Я нисколько не сержусь. Мы, слава богу, старые знакомые... Оба заняты, знаю, брат, как это бывает! — говорит Ивко, высвобождая свою руку из руки знакомого, чтобы двинуться дальше.
— В следующем году надеюсь это поправить. Дай только бог здоровья! И уж если нагряну к тебе, то держись, чертям будет тошно, сочтусь сполна за то, что в этом году ты так дешево отделался. Будешь еще проклинать меня и посылать ко всем чертям! Ха-ха-ха! — хохочет знакомый и, взяв за плечи перепуганного и озябшего Ивко, трясет его, пытаясь заразить своим смехом.
— Милости просим, сделайте одолжение! — лепечет Ивко.— Будем очень рады.
— Если же заберусь к тебе в дом... слышишь, а?.. Ты уж не отделаешься тремя законными днями. Ты меня, слава богу, знаешь, я человек веселый, коль загуляю, дым коромыслом! Ха-ха-ха! — смеется он и трясет Ивко, пытаясь заразить его своим смехом.— А ты, брат, чего скис, замерз, что ли?
— Да ничего, только не порвите мне сюртук,— просит Ивко тонким, плачущим голосом.
— Какой там сюртук, ты меня, слава^огу, знаешь! Лучшего друга, чем я, тебе на найти.
— Как не знать! Всех вас отлично знаю. Только дела у меня...
— Ну, извини! А в будущем году, как уже сказал, держись! До свидания!
— Мать честная! — бормочет Ивко, направляясь в общину.— Еще с нынешней славой не распутался, а этот уже уговаривается на будущую! Вздохнуть не дают! Эх, мамочка родная, и почему ты родила меня таким неудачником? Почему на меня все шишки валятся? Ох, ох, святой Юрий! — и, словно кому-то грозя, ударяет себя кулаком в грудь.
Так счастливчик Ивко и вошел в приемную общинного суда.
Перед дверью зала заседаний на гладком чурбаке, отполированном штанами двадцати трех его предшественников, сидит стражник, в обязанность которого входит докладывать о приходе посетителей. Сонный и ленивый, как все наши стражники, он не повернулся, даже не поднял головы, чтоб поинтересоваться, кто и зачем пришел. Упершись локтями в колени и зажав голову ладонями, он смотрит, как по грязному полу приемной ползают мухи. Сидит, уставившись в пол, и зевает, точно дворовый пес. Бедняга страдает от сплина (весьма распространенного во всех наших присутствиях), который не поддается никакому лечению. Мрачный и разочарованный стражник питает отвращение ко всему. Ненавидит собственную жизнь, ненавидит и муху, которая вот уже полчаса досаждает ему и которую он то и дело смахивает рукой с собственного носа. Если его окликнет старший, он еще кое-как ответит, ну а младший слова от него не добьется. Он многое уже повидал и пережил на своем веку, и ничто больше не может его удивить и тронуть.
— Сидишь? — спрашивает Ивко.
— Да сижу вот,— говорит он, разевая пасть, словно удав,— сижу, а все некогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43