Праздник
Роман
(серб.)

Глава первая
ЮРЬЕВ ДЕНЬ
Еще день-другой, и займется, рассветет юрьев день, юный, чудесный весенний праздник. «Юрий с теплом — гайдук с ружьем»,— поется в песне. Испокон веку народ наш радовался этому дню. В старину ему радовались гайдуки, но и теперь его празднует много людей. И в самом деле, кто ему не рад? С радостью встречают юрьев день парни и девушки, старики и старухи. Одни — чтоб закружиться в коло, другие — чтоб погреть на солнце косточки. Слуги радуются, что могут наконец уйти от сварливых хозяев, хозяева — что могут распрощаться с ленивыми и вороватыми слугами; гурманы радуются случаю полакомиться молодым барашком, добрые приятели — что можно будет походить по славам, которых будет не перечесть; даже цыгане — эти мрачные люди — и те радуются, и, пожалуй, еще больше всех. Да и как же не радоваться? Наступают теплые дни, от скольких забот они избавят?! Метель не будет засыпать снегом шатры, а «барин ветер» — хлестать вдоль и поперек, от пят до чуприны. Выползут в своих весьма скромных туалетах цыганята и станут, как ящерицы, греться в теплых лучах юрьева дня. Тогда только поймут цыгане, что они, в сущности, богатеи: шатер теперь ни к чему — растянешься себе под куполом звездного неба и захрапишь под стрекотание полевых сверчков и цикад. А кроме того, в этот день всяк без исключения — и кто крестится, и кто бьет поклоны — оскоромит ус жареным барашком, запьет его вином, затянет песню, попляшет и сыграет в свое удовольствие. И припасет к этому дню ягненка, пусть хоть краденого! И кто крестится, и кто поклоны бьет — любая вера! — с радостью встречает юрьев день.
Потому нет ничего удивительного, что радовался этому дню и одеяльщик Ивко, который к тому же праздновал в тот день славу. И конечно, в этот день его ворота будут распахнуты настежь и дом радушно примет в свои объятья званых и незваных, знакомых и незнакомых. Ивко человек гостеприимный, он любит встретить и попотчевать гостя. Помнит о тех, к кому сам ходит, и стремится в долгу не остаться. Все лучшее, что приносит год, припасается обычно к славе. Лучшая ракия, лучшее вино, лучшее варенье,
лучшая птица, словом, все самое что ни на есть лакомое приберегается к этому дню. Готовятся к нему, Можно сказать, целый год, причем непрерывно, и чем ближе этот день, тем с большим рвением.
Вот уже несколько дней в доме одеяльщика Ивко работы невпроворот. Все с ног сбились, но сильнее всех хлопочет Ивкова хозяйка Кева, трудолюбивая и опрятная женщина, которая и без того вечно в трудах и едва урвет минутку два раза в неделю сходить в баню, начернить волосы и выщипать брови. За два дня до праздника комнаты да и весь дом побелены, ковры, циновки проветрены, подушки распороты, шерсть в них расчесана, и все внесено обратно и разложено по-новому. Дом как игрушка и снаружи и внутри. Белеют кипенем стены, желтеют как" лимон липовые шкафы, а пестрые ковры на диванах и полах напоминают цветочные клумбы. Дом словно библейская невеста, ожидающая жениха.
Кирпичи в коридоре выкрашены киноварью, и вот уже два дня, как Ивко не смеет курить в комнатах, а свои туфли оставляет едва ли не у самых ворот и в одних чулках проходит по крашеному полу беленого коридора в комнаты, а учеников опрятная хозяйка не пускает и в коридор. Они со двора зовут: «Тетушка, тетушка, эй!» — и она с террасы отдает им наказы и выслушивает — словно серенаду под балконом — их доклады.
Потому Ивко редко заходит домой, а еще реже — в комнаты. В последние же дни он и сам не знает, что ему, собственно, делать. Желая помочь, он мечется по двору, пока жена не прикрикнет на него, чтобы не мешался. Тогда он сунется в лавку, повертится там и снова бежит, будто по делу, и все впустую. Просто места себе на находит. Чуть где присядет, ему уже кажется, что он зря теряет время, и он вскакивает и снова куда-то бежит.
— Куда ты, мастер Ивко? Сядь, мил человек, посиди маленько! — останавливают его люди.
— Недосуг мне, дела не дают. Ведь послезавтра слава у меня! Будьте здоровы и милости просим! — скажет и пойдет слоняться дальше, точно безголовая муха. И еще воображает, будто делает что-то полезное,— сидеть сложа руки — это ему хуже смерти. Так и бродит, и где только увидит знакомых, подойдет и усядется, устало отдуваясь.
— Душа вон,— только и скажет.
— Что такое? — спросят его.
— Да как же? Ведь на юрьев день слава у меня!
— Знаем, знаем,— скажут люди,— посиди отдохни!
— Не могу, дела. До свиданья! И здороваться с вами не стану, ежели не придете.— И заспешит дальше. Обойдет несколько трактиров, выпьет в каждом по шкалику ракии, угостит кого-нибудь, потом подастся на окраину, побродит там, наконец проголодается и тогда уж отправится восвояси.
В канун юрьева дня Ивко пришел домой раньше. Допоздна помогал жене на кухне, потом вынул из сундука и собственноручно почистил свою одежду. Внимательно осмотрел длинный, черный сюртук, сшитый еще в ту пору, когда он впервые стал членом одной депутации. Очень длинный, почти до лодыжек, сюртук этот надевался весьма редко, не более четырех-пяти раз в год. Дважды он выходил из моды и дважды входил в моду. Отложив костюм и зеленый шелковый галстук, Ивко задумался, какой ему надеть жилет: черный, заказанный вместе с сюртучной парой, или шелковый, с большими желтыми цветами в вазонах, в котором он пятнадцать лет тому назад венчался? Остановился на последнем. Тут вошла жена, и, вконец усталые, они позволили себе улечься. Перекинулись несколькими словами о завтрашнем дне и умолкли, правда, Ивко спросил еще что-то, но автору трудно сказать, то ли хозяйка не слышала вопроса, то ли не дождался ответа хозяин, потому что вскоре они захрапели дуэтом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43