— И сейчас еще поет хоть куда, но уж очень конфузится, знаешь, вдова все-таки. Как-нибудь позову ее, придешь послушать, только чтобы она не знала. Эх, как поет, не слышать ее — значит ничего в жизни не слышать! — заканчивает Ивко, усаживается, закидывает ногу на ногу и снимает с головы феску.
— Первый раз об этом узнаю.
— В ту пору я должен был на ней жениться,— продолжает Ивко, вставая со стула и снова надевая на бекрень феску,— но, видать, не судьба, разминулись наши дорожки, взял ее Танча-гайтанщик. А я ее все к Калче ревновал, уж очень Сика ему нравилась. И кто тогда слышал о гайтанщике? Мать ее не терпела Калчу (просто видеть его не могла!), мне же это было на руку. Вот так на свете бывает... просватал ее Танча! Ни я, ни Калча, а Танча. И когда уже прошли большие просины, назначили день свадьбы и все обговорили, заявился ко мне отец девушки заказывать стеганое одеяло для новобрачных, для нее, значит, и этого самого Танчи. «Э, не дождется твоя дочка,— говорю я отцу,— чтоб Ивко покрывал ее одеялом собственной работы, если она не захотела решить (а следовало бы) по-иному!» Сика вышла за Танчу, а я, назло, женился на теперешней моей хозяйке. Вот так было дело.
— Xe-xe,— смеется председатель,— ты, брат, уже начал, как в консистории... забылся, что ли? Пошел и пошел... Короче, брат! Значит, что тебе нужно?
— Сбила меня совсем с панталыку, господин председатель, моя беда, потому сам не знаю, что плету! — говорит Ивко смущенно и принимает прежний приниженный и смиренный вид.— Так вот, господин председатель, я хочу спросить: где мы — в Турции или каких албанских краях? Мы тебя выбрали, поскольку ты человек, порядки уважающий. Справляли мы славу и во времена турок (и тогда крепко держались своей веры и старых обычаев), но такого безобразия и срама не видели. И я прошу тебя помочь, дабы не пришлось мне на старости лет менять веру и становиться потурченцем. И справлять байрам, коль со славой так у меня получается.
— Хе-хе! — смеется председатель.— Грешный мой Ивко! Да это уж никуда не годится.
— Никуда не годится, господин председатель! С хорошим в общинный суд не приходят, только с плохим! Я мещанин, королевский подданный, цеховой мастер; плачу сто семьдесят три динара и сорок семь пара государственного и общинного налога за полгода; если куда депутацию посылают, без меня обычно не обходятся и еду я всегда за свой счет. Я военнообязанный, служил в регулярных частях в Белграде, ныне числюсь в пиротехнической роте и давно уже записан в Торговую палату и туда плачу* Что ж, сударь, плачу, потому что мы Сербия! Если государству понадобится, согласен платить и больше, потому что и я сам государственный! Вот я и говорю: справедливо ли, что сейчас громят мой дом ни за что ни про что, а? И спрашиваю: если ты, господин председатель, не можешь помочь, то кто может? На то ты и председатель!
— Ты, Ивко, не волнуйся,— успокаивает его председатель своим бархатным голосом, и губы его дрожат от сдерживаемого смеха,— мы это так не оставим. Я сам пойду и...— И он поднимается с кресла.
— Я не пьяница,— продолжает Ивко, не спуская с председателя глаз и следуя за ним,— не игрок и не бездельник, господин председатель. Я человек порядочный, цеховый мастер, и отец мой был таким же; я налогоплательщик, солдат и член правления; я в каждой депутации участвую, на каждой встрече присутствую, в комитете по воздвижению триумфальных ворот я главный закоперщик. Но можно ли с одного зайца семь шкур драть? Зачем же меня доводить до такой крайности? Вот я и говорю: сходи туда сам, господин председатель, и убедись: существуют ли в этой стране закон и управа на таких нарушителей! Пойди погляди на мой разоренный дом, может, хоть тебя постыдятся, и я от них избавлюсь... Боюсь, господин, очень боюсь, что какой-нибудь досужий щелкопер тиснет обо мне в газете и осрамит на весь мир. Ради бога, сударь, выручай! Вот о чем тебя прошу...— заканчивает Ивко и, откашливаясь, отходит к стене, исполненный решпекта и смирения.— Лучше полдюжины басурман привести на славу, а то и всю дюжину... но вот... сейчас в пору самому идти в басурманы...
— Ну, ну, ну,— успокаивает его председатель,— довольно!.. Дом у тебя не горит...
— Эх, кабы горел, господин, все было бы легче, чай, застрахован! Тут дело похуже, нашествие побратимов, полный разор! И никто не пожалеет. Одно лишь мое сердце знает, каково мне.
— Будь спокоен, я сам к ним пойду. Ты больно неловок, не умеешь, а я все тихо, по-хорошему улажу. Предоставь это мне, оставайся здесь, не ходи за мной, и скоро тебе мой писарь честь по чести передаст ключи от дома.
— Сходи, сходи, погляди, какие чудеса бывают на свете! Там перед домом детвора со всей слободки собралась, глазеют, словно на какую панораму. Разогнать невозможно. Говорю им: «Чего собрались? Делать вам нечего? Медведь во дворе пляшет или обезьяна?» — «Нет, говорят, какой медведь, тут позабавнее медведя будет!» — «Напрасно ждете, ничего здесь такого не будет!» — «Ждем, отвечают, когда подерутся!» — «Бросьте,— уговариваю я их,— только шеи себе свихнете, не дождетесь!» — «Дождемся, говорят, вчера троих взашей на улицу выталкивали!» Вот так-то, а теперь иди! Разделывайся! И заранее говорю: либо выгони их из дома, либо отдай им владенную, а мне выдели полдюжины стражников, чтобы помогли выселиться из этого пустырища, придется на старости лет мыкаться по чужим углам, точно какому чиновнику...
— Хе-хе! — смеется ласково председатель.— Эх, мой грешный Ивко, ну и влип же ты. И как это тебя угораздило?
— Невезучий я!
— Впрочем... вспоминаю... ведь и ты порой был сущее наказание! Любил душу потешить, кого только в дураках не оставлял, над кем только не смеялся, а сейчас:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43