— Слушай, как твое имя?
— Побратимом меня зовут, побратимом! «И этим будь пока доволен!» — отвечает неизвестный.
— Да разве ты его не узнаешь? — спрашивает Волк.— Ведь это наш побратим! Кремень человек, третий день с нами и изменять не думает, не то что этот вероломный Ивко. Давай, побратим, выпьем и поцелуемся!
— Чего спрашиваешь, раз сам его пригласил?
— Кто его пригласил? Я, что ли? — кричит Ивко.— Я и вас-то не звал, не то что его!
— Да что ты говоришь? — удивляется Калча.— Не звал? Так прогоним его! Куда вы дели его шляпу? Слушай, неужто тебя и впрямь не звали?
— Так ведь на славу не зовут. Не зовут и не выгоняют гостей из дому. Верно, побратим? — спрашивает неизвестный и целуется с Калчей.
— Молодец! — говорит Калча и хлопает неизвестного по плечу.— Правильно говорит человек! Э-э-э! За такой ответ давай-ка мы с тобою, побратим, чокнемся, выпьем и опрокинем стаканчики, чтобы видать было донышко.
Чокаются, выпивают, переворачивают стаканы.
— Вот теперь ты мне побратим!
— Слушай, Ивко, а как же все-таки его звать? — спрашивает тихонько Волк.
— Голову даю на отсечение, я не знаю его, в первый раз увидел позавчера! Он с вами пришел.
— Не с нами он пришел, но с нами уйдет! Слышишь, побратим, сиди здесь, потом разом, всей компанией, и уйдем.
— Вот о том я вас и прошу! — говорит Ивко.— Сделайте одолжение, уходите.
— Уйти-то мы уйдем, только боимся тебя осрамить, да и себя тоже,— замечает Калча.
— Ради нашей старой дружбы нынешний день мы еще останемся, но завтра мы уже не знакомы, пусть тебя бог покарает за то, что ты нас так опозорил! — говорит Волк.
— Вы меня опозорили! — восклицает Ивко.
— Как людям в глаза посмотришь? — укоряет его Калча.— Ведь, кажется, старые друзья!
Что было несчастному Ивко делать, как снова не оставить их одних. Умный уступает. Ивко убежал из родного дома в город. Он — в город, жена — к родителям, а дом бросили, как говорится, на произвол судьбы.
Собутыльники остались одни. Устроили из чипровацкого ковра шатер и перешли в него. С того утра приятели
фактически отняли у горемычного Ивко власть и права хозяина дома. Кухня, погреб, клеть и все прочее перешло в их руки. Калча вынес ружье и патроны и принялся стрелять кур, а Волк со взятым в плен соседским учеником-мальчишкой ощипывал их, потрошил, нанизывал на вертел и жарил. Все были при деле. Калча (и то с общего разрешения) отлучился на минутку домой. Добрый хозяин, он вспомнил своего Чапу, которому хватило бы работы во дворе дня на три.
— Что вы скажете, если я на минутку сбегаю домой за Чапой? Третий день, как его не вижу, и вы на него посмотрите,— спросил Калча.— По пути, может, еще кого позову на славу и цыган, если по дороге встречу, сюда пошлю.
Побратимы встретили Чапу радостными возгласами, и Чапа приветствовал их на свой манер, виляя хвостом; потом пошел в угол двора, где были свалены объедки, углубился в работу, и больше побратимы его не видели.
После обеда, на третий день праздника, Ивко завернул домой, чтобы сделать последнюю попытку выдворить гостей, твердо решившись действовать — либо уговором, либо, в крайнем случае, силой. И в самую пору. Наверное, < со времен Гомера не было такого разгула, какой творился в доме Ивко двадцать третьего, двадцать четвертого и двадцать пятого апреля. Побратимы распоясались в его доме почище, чем женихи Пенелопы в доме Одиссея! Но, к вящему стыду Ивко, женихи Пенелопы угощались в отсутствие Одиссея, да и то весьма скромно, а эти при живом хозяине, что уже настоящий позор!
Вошел Ивко в родной дом с опаской, крадучись.
— О-о-о! Здорово, побратим! Значит, я праздную славу, а тебя нет как нет! Садись, побратим! Будь как дома! — приветствует его из шатра Уж, которого только теперь разобрало окончательно.
Ивко стоит и таращит на них глаза.
— Чудеса в решете, и только, куда моя жена запропастилась? Откуда ты, Ивко? — спрашивает Уж.
— Из города! — говорит Ивко.
— Погляди, ради бога, когда отсюда пойдешь, может, где ее встретишь.
— Жена твоя дома сидит, как всякая порядочная хозяйка, не в пример своему муженьку! — отвечает Ивко.
— А где же она, если она дома?
— В своем доме, где же ей быть?
— А это чей дом, мерзавец? — спрашивает Уж, скрипя зубами, потому что ему кажется, что Ивко хочет отнять у него дом.
— Мой, конечно! А ты как думаешь? Только мой! И ни столечко вот,— он показал на черноту под ногтями,— я не должен за него ни ипотечному банку, ни своему цеху.
— Значит, это твой дом? — диву дается Уж.— Вы слышали, люди, что говорит этот безумец: его это дом! А где тогда мой?
— Твой дом на твоей улице.
— Да я три дня из дома носа не кажу, а он мне толкует, где мой дом! Эх, Ивко, бедный мой побратим! — соболезнует Уж.— Ступай, брат, ступай проспись. Зачем так много пьешь, коль тебе вредно? А какая это улица, а?
— Моя улица, моя! — говорит Ивко.
— Правильно, брат, правильно, твой дом, твоя улица, твой город, твоя Сербия. Все твое, а мы голь перекатная! И у меня, и у Волка, и Калчи хоть шаром покати, ты один, Ивко-одеялыцик, богатый. А мы бездомные бродяги. Ни у Волка, ни у Калчи, ни у кого ничего нет... Ну, спасибо, удружил, побратим Ивко... вот чего мы от тебя дождались...
Ивко глубоко вздыхает, потом, молча пройдясь по двору, возвращается, словно о чем-то вспомнил, со словами:
— Ладно, пошутили, и хватит!
— Какое пошутили! С моим домом я никому не позволю шутить! Нашли забаву!
— Хорошо, согласен, твой дом, конечно, твой!
— Само собой! — решительно подтверждает Уж.— Ясное дело, что мой. И я убью всякого, вот из этого ружья убью, кто на него покусится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43