Занялся и этот день. И хотя улеглись они довольно поздно, встали оба чуть свет. Ивко тотчас разоделся и, чтобы скоротать время, прогуливался по двору. Бормоча сквозь зубы тропарь своего святого, он поглядывал на свои начищенные до блеска туфли и время от времени поворачивал голову, чтобы проверить, как спускаются брюки на высокие каблуки. Но к утрене все не звонили, и ему надоело гулять. Ивко принадлежал к старосветским людям, знающим, что такое порядок; и в обычный праздник, прежде чем не вкусит просфоры, мастер Ивко ничего в рот не возьмет (даже кофе с сигарой, как он делал в будни, сидя со своей половиной на веранде), не говоря уже о том, чтоб учинить такое в день славы. Поэтому время и тянется бесконечно. Он уже осмотрел весь путь от калитки до комнат, по которому пройдут гости, и не нашел ни малейшего беспорядка. «Могли бы уже приходить, да никак не заблаговестят. Рано ты встал,— рассуждает Ивко,— но как тут будешь спать?!» И взяв календарь, принялся его перелистывать. Заинтересовавшись каким-то местом, он вытащил из кармана платок, расстелил его на ступеньке крыльца и уселся читать. В «Полезных советах» он наткнулся на рецепт, как исправить прокисшие маринады. Он прочел его, чтоб скоротать время, скоротать время, повторяю, потому что мастеру Ивко такой рецепт, слава богу, вовсе не нужен да и никогда не понадобится.
— Еще ученые люди называются,— бормотал Ивко,— пишут в книгах о том, как поправить порченое! Была бы у меня охота с этим возиться, я бы, хоть человек простой, написал бы лучше, как делать хорошие соления, а насчет поправки, хе-хе! Уж извините, дело гиблое! Это я вам говорю.
А благовеста все не слыхать! Полистав календарь дальше, он прочитал еще что-то. Прочитал о том, как сохранить до зимы зеленый перец свежим, словно его только что сорвали на огороде, о том, сколько в Лондоне съедают в день куриных яиц. И погрузился в размышления. Думает Ивко, как, должно быть, богаты в Лондоне крестьяне и жители пригородов, которые торгуют яйцами. Боже мой! В ином городе лучше быть слободским, чем членом управы или гарнизонным начальником!
От этих мыслей отвлекает его долгожданный звон колокола, милый его сердцу звон, разнесшийся в утреннем воздухе юрьева дня над кровлями, дворами и огородами набожных христиан. Уже во всех домах принялись украшать двери и окна вербой и сиренью. Хохочут растрепанные после сна молодки и девушки, увивая дома цветущей сиренью и зеленой вербой. Настал юрьев день!
Услышав благовест, Ивко встает, крестится, откладывает календарь, срывает веточку сирени, потом берет плащ, шляпу, трость и большую свечу за пять с полтиной, праздничный хлеб и кутью — все, чтобы идти к утрене. Свечу и трость он несет сам, а хлеб и кутью дает специально выбранному для этого ученику. Ученик будто с картинки сошел, совсем другой ребенок, родная мать не узнает, до того расфуфырил его Ивко к этому дню! На ученике старый, но для него все равно совсем новый шелковый жилет мастера Ивко (еще более пестрый, чем тот, который он сам надел), правда, малость великоватый, но, как известно, ребенок растет, так пусть ничто его не стесняет; под жилетом новый легкий ватник из китайки, на ногах до блеска начищенные штиблеты. Дал ему Ивко свои на весь день. Более того, разрешил носить их до самого Маркова дня и, кроме всего прочего, пойти в них к «Пантелеймону», где соберется уйма народу, потому что в этот день в церкви св. Пантелеймона престольный праздник. И хозяйка прихорашивала его при помощи косметики: напомадила волосы бриллиантином, причесала, взбила небольшую челку — вылитый офицерский сынок! Да и сам ученик напустил на себя официально-торжественный вид — шутка ли, первый раз в жизни надеть штиблеты, вместо того чтобы шлепать босиком или, в крайнем случае, громыхать тяжелыми, грубыми, коваными башмаками.
Утреню и обедню в Старой церкви отслужили раньше, чем началась служба в Новой. Это было удобно прихожанам, но еще удобнее священнослужителям. Праздник для попа что жатва, большой праздник что урожайный год — ведь поповскую ниву не жжет солнце и виноградник не бьет град. Юрьев же день праздновали многие. Если не считать цыган в цыганских слободках, которым не требуется ни поп, ни мулла, одних только православных домов в городе более двух сотен. Носятся попы по улицам и переулкам, из дома в дом, наспех рассекают праздничный хлеб и бегут дальше (как на вокзале у железнодорожной кассы — даешь деньги, получаешь билет и сдачу). За ними едва поспевают служки с большими узлами всякой снеди, скособочив шеи, точно верблюды с тяжелой поклажей. А попы, подбрыкивая ногами, мчатся, словно разносят телеграммы.
Разрезан хлеб и зажжена свеча и у мастера Ивко. Свеча большая, красивая, за пять с полтиной, на целую пядь длиннее и, соответственно, толще, чем свеча его соседа, Йордана, с которым Ивко не очень-то ладит. Просторная передняя и боковушка ломится от разной снеди, тут же крутится и Марийола, молоденькая прехорошенькая девушка с длинными косами и миндалевидными глазами с длинными ресницами, которую еще две недели назад пригласили в помощь хозяйке.
— Соседка Сика,— сказала Кева,— дай мне свою Йолчу, когда у меня будет слава.
— Почему не дать, соседка, пожалуйста! — согласилась Сика, и обе кумушки довольны и горды: Кева — потому что гостям у нее будет прислуживать такая красивая девушка, а Сика — потому что ее дочь будет на славе у таких богатых хозяев. Рады обе соседки, рада и Марийола. И не удивительно! Пошел лишь второй год, как синедрион женщин квартала установил, что Марийола заневестилась, и ее вводят в общество,— правда, пока только прислуживать на праздниках, но для нее и этого достаточно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43