— укоряет его Сика.— Пристало ли петь вдове, да еще при взрослой дочери?! Не в обычае это!
— Эх, какой уж там обычай! «Обычай», говоришь! Сербия свободна, и старых обычаев как не бывало.
— Наше время, Калча, и впрямь прошло, а обычай остался! — возражает Сика.
— Ну, спой старинную,— просит Калча,— «Я в саду — что маков цвет, пока мужа дома нет!» Ты слышал, Волк, как она поет? А, Волк?
— Типун тебе на язык, лысый черт, чего привязался! — бранится Сика.— Несчастье ходячее! И не стыдно тебе перед ребенком? Как могу я петь при мужчинах, чужих людях, вдовая женщина! Опомнись, брат!
— Да прошло все это стародавнее, говорю тебе. Поглядите только на нее, точно деревенская девка стыдится!
— Помолчи-ка лучше! — огрызается Сика.
— Сика, милая! — не отстает Калча и, сдвинув феску набекрень, смотрит на нее томным взглядом.— Эх, Сика, мучительница моя, помнишь прежние денечки?! Я-то не переменился, Сика! Тот же старый влюбленный. Ни по чему у меня на этом свете так не болит сердце, как по тебе, Сика, моя присуха! Э-э-э! Так сохнуть друг по другу и не пожениться...
— Кто там по тебе сох, горе-охотничек! — бросает Сика.
— И томлюсь я, несчастный, как раненая лань в лесу! Пронзила ты меня еще в ту пору своим взглядом, что пулей, так и остался я ни живой ни мертвый,— и, сказав это, Калча бьет себя кулаком в грудь, точно горилла, и трясет головой.— Слушай, спой старинную:
Я в саду — что маков цвет, Пока мужа дома нет! 1
— Собирайся-ка, Марийола, домой! — сердито говорит Сика дочери и встает. Хозяйка провожает их до ворот, а хозяин до самого дома.
— Вот такая ты и в девушках была. А будь у тебя другой нрав, стала бы моей женой. Даром, что ли, я ходил в помощниках у Тане, гайтанщика, ее будущего мужа. Хотела выйти за меня, очень я ей нравился, только мать ее меня ненавидела. До чего же ненавидела меня ее мать, ой-ой-ой! Бывало, повстречаемся на дороге, я возвращаюсь с охоты, а они едут из Баньи. Сика надвинет платок на глаза, щеки после купания залиты румянцем, ни дать ни взять тетовское яблоко, три дня гляди — не наглядишься! А я, как увижу ее, сдвину набекрень феску и запою во все горло:
Перевод стихов в романе «Праздник» В. Корчагина.
Идет из Баньи, намылася, На банилась да нарядилася,— Идет-плывет, расфуфырена вся!
И стрельну разок потехи ради. А мать этой самой Сики, чуть меня увидит, побледнеет как полотно (до чего меня ненавидела!) и крикнет с повозки: «Бездельник! Как не стыдно? А еще сын торговца!» Я же притворяюсь, будто не понял, и говорю: «А вы зачем слушаете? Почему тихо, спокойно не едете своей дорогой, как другие? Зачем слушаете? Что тебя, Кара (ее мать Карой звали), обидело? Думаете, только ваша Сика в Банье бывает и только о ней в этой песне поется? Я на большой дороге, могу петь сколько душе угодно!» — «Горе-охотник!» — крикнет Кара и стегнет по лошадям, а я во все горло, точно какой возчик, ору:
Не гони ты коня, красавица, Не гони, а то конь умается! Сгубишь, Сика, коня, как сгубила меня...
(Этих последних слов в песне нет, а я их сам придумал.) А потом как бабахну еще разок из ружья,— для настроения. «Не смей мою дочку задевать, как бы потом на себя пенять не пришлось, горе-охотник!» — грозится Кара. «Кто ее задевает? — говорю я.— Пою в свое удовольствие. Может, тебе что спеть, а, Кара? Я иду своей дорогой, а ты ступай себе на здоровье своей, никто не запрещает. Разве, говорю, на вас и поглядеть крещеная душа не смеет? Что вы за цацы такие, а?» Душу бы из нее вынул, до того в печенки въелась. Я уже отлично понимал, что сделка не состоится, потому и срывал злость. А Сика сидит и молчит, точно пасхальная овечка.
Так разглагольствует Калча после ухода Сики и Ма-рийолы. Товарищи его слушают. Волк шевелит усами и смотрит на кончик своего носа.
— И до сих пор хороша! — продолжает Калча.— Если не знать, поглядишь на них с дочерью и скажешь: сестры. А когда была девушкой, как сейчас Марийола,— хо-хо-хо! — погибель! Нет слов! — Калча жмурится от восторга, хрустит пальцами и восклицает: — Нет слов! И, клянусь богом, еще краше дочери была. Вы ее не знали, а мы с побратимом Ивко отлично ее помним. Хо-хо! Еще в те годы, как говорится, во времена великого визиря. Ивко вам скажет, что это была за девчонка! Но и сейчас хороша. А голос какой?! Слаще и лучше' голоса я не слышал. Как запоет, бывало, в винограднике этим своим необыкновенным голосом:
Ой ты, ракита, ой, ива,
Ты ль не стройна, не красива,
Ты ль не стройна! Дай мне вина —
Напиться да позабыться,
На коленях твоих ночевать бы,
Летом шею твою обвивать бы,
На груди твоей зимовать бы.
Затянет у Горицы, а слыхать, ого-го, аж до самого Виника! Вот это был голос, не то что у нынешних барышень. Это было пенье! И не по-нынешнему с букетиком и нотами в руках, а на память, подобно птице! Она и сейчас у меня перед глазами стоит в своей беаз-антерии, какие в ту пору носили, когда, возвращаясь с виноградника, проходила мимо нас. «Ты что, Сика, пела в той песне: «На коленях твоих ночевать бы, летом шею твою обвивать бы...» — не мало ли, а?» — задирает ее кто-нибудь из парней. И не успеет один умолкнуть, как другой тотчас подхватит: «Ведь это про нас с тобою, Сика, в песне поется!» А она делает вид, будто сердится, будто досадно ей, отворачивается от нас и бранится.
— А зачем трогать девушку, если она тихо и мирно проходит мимо,— замечает Волк.
— Эгей! Уж не хочешь ли ты постриг принять?
— С вами надо еще похлеще,— говорит Волк.
— А вот сейчас, пожалуйста, не желает петь! Какой была упрямицей, такой и осталась. Смотрю я на Ма-рийолу,— продолжает Калча и сдвигает свою феску набекрень,— и вижу мать. Точная копия, вылитая Сика в ее годы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43