Вслух я об этом не сказала, но заверила дочь, что она во всем может рассчитывать на нашу поддержку. Что в любой ситуации ей всего лишь нужно позвонить домой и мы придем к ней на помощь. Сейчас эти мои слова кажутся смешными.
Еще более смешной и нелепой представляется сейчас мысль, которая пришла мне тогда в голову в отремонтированной и очень симпатичной спальне Кэти.
Ведь я подумала тогда, как уверенно и надежно должна ощущать себя здесь моя дочь.
В первые недели в Америке я постоянно истязала себя тем, что вспоминала ошибки, допущенные мною по отношению к Кэти. Я пыталась поставить себя на ее место – место пятнадцатилетней девочки, которая испытывает страх и боль, которая торопливо вытирает кровь со внутренней стороны бедер, а потом судорожно застирывает простынь и прячет ее в корзину с бельем. Я представляла себе, что я раздавлена, уничтожена. А затем перед моими глазами вставала сцена, символизирующая последнюю стадию унижения: в симпатичной спальне, выдержанной в желтых и голубых тонах, я слушаю свою мать, которая рассказывает мне о проблемах моего отца и говорит о необходимости оказать ему всемерную поддержку. И это добивало меня окончательно.
На какое-то время самоистязание превратилось в манию. Я изливала Бобу Блоку душу, всячески порицая и унижая себя. Но постепенно острое осознание собственной вины несколько смягчилось. И верх взял инстинкт самосохранения. Я поняла, что если хочу спасти своих детей, то должна думать о будущем.
Однажды в Америке у нас с Кэти состоялся очень важный разговор. Мы путешествовали по Йосемитскому национальному парку. И, поднявшись на одну из смотровых площадок, любовались окружающими красотами.
– Все в порядке? – спросила я дочь.
– Да, все нормально, – ответила она без особого энтузиазма.
– Может, поговорим?
Кэти опустила голову. Она долго молчала. Наконец медленно произнесла:
– Иногда мне кажется, что у меня неправильные мысли…
Это она о смерти Гарри.
– Понимаю, – сказала я.
– Но это ужасно. Ужасно, что эти мысли приходят мне в голову.
– Ничего ужасного. Мне они тоже приходят в голову.
– Правда?
– Да. Временами я рада, что он умер.
Видимо, ей трудно было поверить мне. Она инстинктивно покачала головой.
– Да, – настаивала я, – он был так тяжело болен и несчастен, что уход из жизни для него стал спасением. Так ему легче.
В Америке мы вообще много говорили с Кэти о болезненной психике Гарри. К подобным разговорам нас подталкивал Боб Блок. Он полагал, что таким образом нам легче будет объяснить себе странности поведения Гарри и привыкнуть к мысли о его смерти.
Но тогда, на смотровой площадке, Кэти еще не хотела расставаться со своим комплексом вины.
– Я все еще считаю… что это моя вина.
– Твоя вина? О чем ты говоришь, девочка! Как можешь ты считать себя в чем-то виноватой? Никакой твоей вины здесь нет.
– Но мама… Я…
– Ты не сделала ничего плохого, Кэти, ничего.
– Но ведь на самом-то деле сделала! – воскликнула она.
– Послушай, – произнесла я твердо, – иногда человек должен винить себя за свои поступки, а иногда – не должен. И ты сама прекрасно знаешь, как нужно расценивать нашу ситуацию.
Кэти посмотрела на меня детским, ищущим защиты взглядом.
– Ты действительно так думаешь?
– Да, я действительно так думаю.
Было видно, что мои слова явились для нее долгожданной подмогой. Она посмотрела на Джоша, который прилип к ограждающим площадку перилам.
– Но, мама, у меня не идет из головы… Если что-нибудь случится с тобой…
– Со мной? – рассмеялась я.
– Да.
– Со мной ничего не случится.
– Я этого не вынесу.
– Вынесешь, – твердо сказала я. Но в глубине души знала, что это не так.
Сейчас Кэти снова впала в такую же апатию, как и накануне смерти Гарри. Она ничего не хочет делать, не хочет возвращаться в школу и не объясняет причину. Ей явно плохо, но она искусственно отстраняется от меня. Последние два вечера Кэти не приходит ко мне в спальню поговорить перед сном. Она принимает мои знаки любви, но делает это очень холодно.
Я не знаю, как вывести дочь из этого состояния и начинаю опасаться, что мне это вообще не под силу. Тем более, что уик-энд закончился, и Молли вернулась к себе. А Маргарет никогда не была близка к Кэти. Джош отправился в свой интернат, вслух недовольно ворча, но в душе явно радуясь, что уезжает из дома.
Итак, мы остались вдвоем: я и Кэти. Но между нами расширяется трещинка отчуждения. Я хотела бы поделиться с дочерью своими мыслями, но наученная горьким опытом, воздерживаюсь от того, чтобы взваливать на ее хрупкие плечи дополнительное бремя. Да и в чем я могу ее заверить? В том, что всегда буду рядом? Но это не факт. Ведь я прекрасно понимаю, что несмотря на все усилия удача может изменить мне в любой момент. Я-то знаю, что живу с ежесекундным ожиданием того, что меня раскроют.
Морис тянет за ручку вверх и дверь гаража уходит под крышу. Внутрь врываются потоки солнечного света, освещая сложенные на полках пыльные коробки, тенты, весла и складированную вдоль одной стены старую мебель.
Доусон входит в гараж и вопросительно смотрит на меня. Я указываю на правый дальний угол и иду в этом направлении. Свет сюда не доходит. Мы останавливаемся у большого зеленого мешка, из которого свисают серые резиновые наросты.
– Это?
– Да, – подтверждаю я.
– Значит, этот предмет и есть надувная лодка? – с интересом спрашивает Доусон.
– Да. Мы называли ее «Зодиак». Это такая марка лодок.
– Мистер Ричмонд пользовался ею?
– Иногда.
– Выходит, не часто?
– Нет. Чаше он пользовался пластмассовой плоскодонкой.
– Для того, чтобы добираться до яхты?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137